Однако ж и не молчала. Вопросами, вроде бы мимоходом, для поддержания разговора брошенными, выведывала, кто он и по какой нужде. Её тревожило, почему побледнел Пётр при виде гостя? И Степан видел её тревогу. Чтобы успокоить, сказал:
– На фронте вместе были. Давненько расстались и до сих пор ничего не знали друг о друге.
– Ну а других дружков фронтовых встречали? – спросила она, придерживая круглую буханку хлеба ребром меж грудей и пластая её большими ломтями.
– Да как сказать, – смутно отозвался Степан и подумал: «Знает о Михайле, видать, был у них разговор с Петром».
Дуся складывала ломти на тарелку, кивала, будто считала их. Постояла в задумчивости, смахнула фартуком со стола крошки в ладонь, унесла, бросила в ведро с очистками.
– Да чё он, где запропастился? – Она прислушалась к звукам за избой, приподняла и уронила в недоумении полные руки. – Заскочил бы к Любке, она ещё в сельпо, а нет – так дома доржит. Мужику чё? Ночью окно высадит, а бутылку дай… Вот пропал так пропал!
– Зря он побежал. – Степан потянулся за папиросами, брошенными Петром на столешницу буфета.
– Свою припас, али не пьёшь? – спросила Дуся, и в чёрных глазах её промелькнула смешинка.
– Обхожусь, – улыбнулся Степан. – Я выйду, покурю пока.
– Кури тут, не барыня, детей нет. – Она зажгла десятилинейную лампу, управила фитиль, чтоб не коптил, надвинула стеклянный пузырь. – Коровку пойти подоить, – сказала она, доставая с печи подойник. – Когда уж пригнали, а всё не соберусь. Ишь как зовёт. Всюё голову проревела.
Дуся ушла. Степан разглядывал добротно обставленную избу. Видно, крепко зажил Петро. До войны ли так складно получилось, или после успели. Однако после. Довоенную-то жену Октябриной величал. Разошлись, или что другое стряслось, бывает. А Дуся, по всему, хозяйка, в уме женщина. Верно, постарше Петра намного, хоть и фасонит, а заметно.
Вещи были недешевые, всё больше городские, цены немалой. Даже абажур в большой комнате диковинный: оранжевый, с висюльками стеклянными. А электричества в деревне нет, значит, на будущее приобрели. Когда же Петро с войны вернулся? Враз столько добра не наживёшь, чтоб не беречь. В таких сапожках, в каких Евдокия за скотиной ухаживает, в театрах показываться.
Вспомнилась Нинуха в резиновых потрескавшихся ботиках, счастливая трофейными штампованными часиками. Купит ей Колька бурки фетровые, ой как беречь их станет!
Во дворе громко заговорили, сбили думы Степана. А думал он теперь о том, что могло произойти в ту ночь на берегу Синюхи. Сам помнил только балку, как искал в ней Дёмина, блеск-треск над головой. А кто от погибели спас, как в госпитале очутился? Ведь когда пришел в себя, было не лето, не Умань. Стояла глухая зима в присыпанном снегом далёком от фронта Омске.
В сенях что-то опрокинулось, загремело, и в избу боком зашёл Дёмин. За ним, поднырнув головой под притолоку, ввалился огромного роста парень, пошоркал сапогами о половик, шагнул к столу.
– Шура, – представился он, утопив в ладони руку Степана.
Дёмин выставил на стол батарею бутылок.
– Молодец у меня Евдоха, быстро сообразила. Она расторопная, только малость без командира в голове. Развешала коромысла, нетель комолая, чуть глаз крючком не выткнул, – частил он. – А почё омуля-то не подала, как так? Садись, Шурка, не торчи верстой, будем с дружком фронтовым встречу праздновать.
Парень шумно полез за стол. Дёмин нагнулся к Степану, зашептал:
– Шурка – напарник мой по рыбной части. Душа добрая, тихая, Приехал, а сам нездешний, ну, ни кола ни двора. Взял в свою бригаду. Почему не помочь человеку, верно?
– Верно, – подтвердил Степан.
– А скоро и другое дело обтяпали. – Пётр хохотнул, тиснул плечи Степана. – В общем, теперь при доме своём, при хозяйке. Правда, кривовата малость и детей – воз, но зато сразу и хозяин и тятька. Башка у него – во! Здрасте, и Евдоха тут как тут. Ты омулей доставай давай, ну! И сала напластай, не скупись.
Дуся прикрыла ведро марлей, вышла и вернулась с омулями. Быстро разделала их, засыпала колечками лука, подала на стол. И сала нарезала горкой.
– Со встречей нас, Стёпа! – строго провозгласил Пётр и осторожно, чтобы не расплескать, потянулся чокнуться.
– Со встречей! Я радый тебе. – Степан чокнулся с ним, подумав бесшабашно, что выпить можно, обойдётся как-нибудь. Да и нельзя не выпить: и обычай поддержать надо, и, что самое главное, рад был Петру живому-здоровому.
Степан только пригубил. Дёмин укоризненно развёл руками. Шура, устыжая, тоже помотал большой головой. Степан показал на темя, выпятил губу, дескать, выпил бы, да не даёт. Дёмин устремил взгляд в столешницу, утвердил на ней локти. Кожа на лбу его собралась вальками, широкие брови насели на глаза.
– Оно, может, и не даёт, – мрачно подтвердил он, нехотя прожевывая сало. – Шибануло тебя тогда, не приведи бог, – узкоглазо, захмелённо всмотрелся в Степана. – Хоть чё помнишь?
– По бурьяну ползал, тебя искал, это помню, а дальше… – Степан поморщился. – Дальше в голове смутно всё, как заспал.
– Вот долбануло, так долбануло. – Дёмин поцокал языком. – Я думал, ты соображал тогда, а оно – эвон чё! Не помнит.
– А ты расскажи всё сам путём, – ввязалась в разговор Дуся, разомлевшим лицом подаваясь к Петру. – Мы с Шуршей тоже поантиресуемся.
– Рассказывать есть чё, да не про всё хочется, – начал Пётр, щурясь на лампу. Пламя в стекле вытянулось, коптило.
Слушал Степан о последнем бое своём жадно, будто рассказывали ему о раннем его детстве, которое не помнит, а узнать о той поре хочется, больше того – необходимо. Дуся промакивала глаза подушечками пальцев, вздыхала. Широкое лицо Шуры окаменело. Он мрачно дымил папиросой, а в особо крутых местах рассказа грохал кулаком по столу.
Пётр раскраснелся от воспоминаний и выпитого и говорил, говорил. Слушал его Степан, и до жути ясно представлялось ему, как красноармейцы поплыли через реку. Очереди вспарывали воду, дырявили пловцов.
– Ты едва руками булькаешь, подталкиваю тебя к берегу, а сам чувствую – конец мне. Воду стал хлебать, а она солёная вроде, густая какая. – Пётр замолчал, несколько раз трудно сглотнул, будто всё ещё сопротивлялся той, синюхинской, солёной от крови и вязкой воде. – Ну, вытолкнул тебя на берег, а сам назад, успел старлея сцапать, что рядом с нами плыл. Выволок его.
Дёмин встал, вышел в боковую комнату.
– А сам-то раненный как! – вздохнула Евдокия. – Вся боковина в рубцах. Через край зашивали, чё ли. Это уж в Германии его так.
Вернулся Дёмин в синем двубортном пиджаке. Кроме Красной Звезды на груди поблескивал орден Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». И опять Степану, как всегда при встрече с обвешанными наградами фронтовиками, стало неловко, вроде бы сам воевал никудышно.
