Царь не любил море и считал свое становище на берегу временным. Разве мала степь? Он не хотел мириться с тем, что с севера, запада и востока его земли давно уже наполняются другими племенами, пришедшими из дальних далей. Они поселяются на степях его предков крепко, навсегда. Навсегда ли? Разве не рвалась степь воплем и гиком, когда он водил на пришельцев своих сросшихся с конями воинов? Водил, когда надо было доказать, на чьей стороне сила и боги, а значит, и чья она – степь! И разве не его племена пахарей и скотоводов надежно прикрывают его царских скифов с севера и запада, а он отсюда готов защитить их, кормильцев, за трудами отвыкающих от мечей.
Он не любил море и потому, что здесь, на самой кайме его степей, поселились и размножают города эллины, эти бритые люди, оставившие где-то за дальней синевой свою гордую родину. Теперь, глядя на них, люди степей все чаще смотрят себе под ноги, будто хотят вкопать в землю кибитки, обнести их стенами и засесть в городищах. А как же степь? Обманутая, она отомстит бросившим ее. Что происходит с людьми? Вот и Скил, его правая рука, заглядывается на эллинские города и уже лопочет по-ихнему. Глядишь, и обреет себя!
Агай взялся рукой за гривну. Ветер налетал тугими порывами, относил вбок космы волос, шевелил бороду, но царю не хватало воздуха. Он сорвал гривну, оттянул ворот кафтана. Эллины! Он искал с ними только военного союза, надеясь при беде опереться на их грозные когорты. Не с этой ли целью взял себе женой дочь афинского стратега, приплывшего сюда с эллинами на многих кораблях. Когда это было? Прошло всего двадцать весен, а уже сколько понастроили они жилищ и обнесли их стенами. Тут и там шумят их города, скоро не хватит пальцев, чтобы счесть их… Да, они дали жену, но потом отобрали. Разве не от печали по ним ушла она совсем молодой к своим предкам? Сын – надежда и наследник – тоже удалился вослед за матерью, потому что тянулся душой к эллинским домам, в которых стоят их непонятные белокаменные боги.
Царь отвернулся от моря и стал смотреть в ту сторону, где лежали широкие и спокойные степи. Его степи. Кибитки на четырех- и шестиколесных телегах не мешали Агаю видеть нужное. Взгляд как бы проникал сквозь них, и царю открывались закрытые сумерками и расстоянием дали. И как петля за петлей падает с клубка шерстяная нить, разматываясь до того, самого первого виточка, образующего клубок, так и перед глазами Агая замелькали, смахивая друг друга, годы. И в который уж раз увидел он себя на руках отца, увидел мать, стоящую рядом и гордую происходящим. Вот конюх подводит царского скакуна, сильные руки отца швыряют маленького Агая на спину коня. Воля! Скакун встает на дыбы, сечет копытами воздух и, еще не упав на передние, задними отталкивается от земли и делает первый прыжок. Ветер бьет по глазам, выжимает слезы, летят мимо полевые цветы, отбрасывая на сторону яркие головки. Степь, будто кто ее гладит широкой ладонью, волнуется ковылем, глушит удары копыт, а перед оскаленной мордой легконогого скакуна шарахаются ввысь комочки перепелов, да невиданными прыжками уходят вперед спугнутые с лежек горбоносые сайги.
Потом у кибитки он, полумертвый от захватившей дух радости, падает в тревожно вскинутые руки матери и вскрикивает от боли, раскровянив бок о ее золотой змеевидный браслет.
– О, боги! – вздохнул Агай, и видение отшатнулось от глаз, зябко подрожало и растаяло. Вместо давних, наполненных тугим ветром ковыльных степей, царь снова увидел ряды кибиток, облитых светом луны, черный силуэт собаки, дробящей кость возле распертого спицами огромного колеса, и свою длинную, растрепанную тень. Он нехотя повернулся к морю и, не глядя на него, зашагал к шатру. Воспоминания бесследно схлынули и унесли недолгий покой. Только что отмякшее было лицо Агая, вновь стало жестким, озабоченным, и, увидев это лицо, Ола, поджидающая отца у входа, побледнела, больно вцепилась ногтями в плечо низкорослой служанки, отчего та испуганно ойкнула и, испугавшись больше прежнего, присела у ног царевны.
– Ты почему не спишь? – Агай вскинул бороду на Олу, подождал ответа и, не получив его, насупленно прошел мимо. Стражи расступились, но царь не вошел в шатер, а, постояв у порога, спросил:
– Ждешь, что я прощу его, если будешь рядом, дочь?
Половина лица Олы в тени, вторая, высветленная луной, мертвенно бледна, и огромный просящий глаз напряжен и неподвижен. И опять царь не дождался ответа. Он в гневе повернулся, выхватил у стражника тяжелое копье, грянул чернем о землю.
– Отвечай, чего ждешь? – прикрикнул Агай и откачнул от себя копье, которое ловко подхватил стражник, и отступил к порогу.
– Жду-у, – чуть слышно прошептала Ола. – За него вступились боги, и ты не ослушаешься их воли…
Топот, долетевший до слуха царя, не дал ему дослушать дочь. Он вгляделся в улицу, образованную рядами кибиток, увидел темное пятно, что, накатываясь на него, преображалось и вот уже группой всадников подлетело к шатру. С переднего коня, оттолкнувшись руками от луки седла, спрянул быстрый Кун и, поблескивая шлемом, подошел к Агаю.
– Ты сказал – я взял его, – хмуро доложил он и ткнул за плечо короткой нагайкой.
Воины подвели мастера к царю. Ветер во время скачки растрепал его длинные волосы, и они льняной путаницей завесили лицо. Он пытался сдуть их с глаз и не мог. Тогда Кун, привстав на носках, разобрал пряди, заложил за уши Лога.
– За что, царь? – спросил мастер, тряхнув скрученными руками. – Твой заказ, владыка, совсем готов, и ты получишь его раньше срока. Неправеден гнев твой.
– Огня! – приказал Агай.
Появились факелы. В прыгающем свете люди стояли неподвижно, а тени их припадочно бились на ископыченной земле. Царь всунул руку в прореху кафтана, но вынимать браслет не спешил. Что-то в мастере смущало его. Он наклонил руку слуги с факелом к лицу Лога. Настороженные, но ясные глядели на Агая глаза, неприятные ему тем, что цветом напоминали воды Понта над отмытым глубинным песком. И, как всегда при виде их, царю снова стало не по себе. Он оттолкнул руку, держащую факел, и ненавистный цвет пропал, смытый хлынувшей под брови мастера черной тенью.
– Что сработал в эти дни? – спросил Агай. – Я знаю, ты не ленив.
– Доделываю твой шлем, царь, – заговорил Лог, и в голосе его послышалась гордость. – Он будет точной копией того, как ты велел. Сделал и чеканку, и насечку, теперь вправлю камни. Будешь доволен работой.
– Еще что? – нетерпеливо потребовал Агай.
Лог опустил голову, исподлобья оглядел окруживших его воинов и заметил Олу. Она стояла, наложив руки на горло, и, казалось, душила себя. На ее запястье он не увидел браслета, надетого им самим при встрече тайной и скорой. Это испугало его. Простолюдин, дарящий украшения дочери Скифии! За такое посадят на повозку с сеном, бросят к ногам огонь и пустят вскачь коней.
– Еще я придумал и изготовил наконечники для стрел. – Громче, чем надо, заговорил Лог. – Это будет дальнобойный лук, такого нет ни у одного вождя.
Он говорил, но царь слушал вполуха. Ола делала Логу какие-то знаки, и не очень скоро он понял их смысл, а когда понял, то, не давая прорваться царскому гневу, признался:
