Варгиз повернул голову и увидел меня в дверном проеме. Он смотрел на меня, широко раскрыв глаза, потом заморгал, как будто смаргивал сновидение или ресницу. Я подумала, что он просто человек, он никого не предал и ни на кого не доносил. У него на совести нет ничьей смерти, он никого не бросил, он не носит в себе темноту. Он – не родом из Советского Союза. У него есть работа, у него есть жена и сын, у него было маленькое приключение – со мной – в заснеженном городе, и теперь я приехала и стою перед ним, а он растерян.
Я смотрела на него и боялась спросить, узнал ли он меня, помнит ли он еще мое имя. Его сын тоже смотрел на меня.
Эпилог
После нашей свадьбы я переехала к Антону Антоновичу. Мы живем за городом, вдали от шума Дели. В нашей квартире на окнах – занавески из тюля, и на подоконниках стоят цветы в горшках. Обои у нас тоже пестрые, каких теперь почти не бывает. По вечерам, в гостиной, мы зажигаем люстру со стеклянными подвесками, похожими на хрусталь. Круглый обеденный стол накрыт плюшевой скатертью, и, чтобы ее не запачкать, когда мы едим, приходится подстилать клеенку. На полке – фарфоровый сервиз, который мы достаем лишь по праздничным дням. Мы даже можем смотреть российское телевидение, если захотим.
Домработнице я сказала, что кабинет Антона Антоновича буду убирать сама. Каждый вечер я захожу, чтобы вытереть пыль. Мне нравится его письменный стол из темного дерева, покрытый огромным стеклом, под которым – фотографии, письма и образчики незнакомых мне алфавитов. Я с трудом отодвигаю тяжелое кресло, каждый день вмещающее в себя груз тела и мыслей Антона Антоновича. По стенам – полки с книгами, тоже под стеклом, чтобы уберечь их от пыли. Несколько полок отведено биографиям русских путешественников в Азии, ведь Тибет, Монголия, Индия – давняя мечта российской экспансии, ее ускользающий объект желания. Эта амбиция еще теплится здесь, в кабинете, как огонек лампадки. Антон Антонович хранит ее бережно, в книжках.
Со стен спальни смотрят страшные тибетские боги: синие, белые, коричневые, со страшным оскалом, они совокупляются, они пляшут с черепами. Антон Антонович больше не пытается заставить меня заняться йогой снов: он говорит, что и ему она теперь – после того как я появилась в его жизни, – не нужна, хотя, конечно (он многозначительно поднимает палец вверх), цель этой йоги – понять иллюзорность всего происходящего, а не просто доставить себе удовольствие. Кошек становится все больше, они путаются у меня под ногами и мяукают, наша квартира пропахла котами, но я замечаю этот запах, только когда возвращаюсь с улицы.
По вечерам Антон Антонович любит показывать мне свои альбомы с марками, которые он начал собирать в девятилетнем возрасте и до сих пор не перестал. Я говорю ему, что век бумажной переписки кончился, что скоро все перейдут на исключительно электронные средства связи и марок больше не будет. В ответ он только тихо улыбается. Антон Антонович отрастил бородку клинышком, что делает его лицо, так похожее на лицо пожилой Блаватской, более мужским.
Репутация Антона Антоновича растет, ведь здесь никто не знает тех страниц его биографии, которые известны мне. В разговорах с коллегами он делает неясные намеки, создающие впечатление, что, возможно, в Советском Союзе он был диссидентом. Но и тем, кто сохранил симпатии к идеям коммунизма, он тоже интересен: никто другой не умеет так увлекательно, часами, рассказывать об истории подпольного движения в Российской империи, о декабристах и Герцене, о народовольцах и анархистах. Все поражаются его эрудиции, эрудиции «человека Возрождения» или «настоящего русского интеллигента». В его речах проскальзывают упоминания о книгах, которые он издал в Литве или в России. Я проверила сайты русских магазинов: этих книг не существует. Но они могли бы существовать.
Иногда нас зовут на приемы, на вернисажи, в культурный центр Индиры Ганди, в выставочный центр Хабитат, в посольства. Походу предшествуют долгие часы кряхтения и примерок, я пытаюсь придать Антону Антоновичу человеческий вид, он пытается отвоевать право идти на прием в шлепанцах. Но, как бы долго мы ни собирались, мы все равно оказываемся среди первых, кто появился. Нам недостает даже такой элементарной хитрости парвеню, как умение заставлять других ждать нас. Мы в нетерпении, нам хочется оказаться среди тех, кто не знает о нашем прошлом и для кого мы можем написать тот автопортрет, который наше воображение успело нарисовать для нас самих: наш ангельский, невинный двойник.
Несколько раз на этих приемах мы сталкивались с Варгизом и его женой. Не знаю, запомнила ли она меня после той нашей единственной встречи в общежитии имени Рауля Валленберга. Она всегда смотрит на меня с подозрением. Но, если верить Варгизу, она в каждой встреченной женщине подозревает соперницу, так что, возможно, она все же понятия не имеет, кто я такая. Или, может быть, в ее взгляде нет никакого подозрения, она думает о чем-то другом, что не имеет отношения ни ко мне, ни к Варгизу – ведь я исхожу только из его слов, когда думаю, что она ревнива.
Антон Антонович никогда больше не расспрашивал, ради кого я сюда приехала. Если у него и возникало желание разузнать поподробней – когда он видел, как Варгиз и я смущенно обменивались приветствиями и боялись протянуть друг другу руки, чтобы обменяться рукопожатием, – Антон Антонович ни разу не проявил своего любопытства, за что я ему благодарна. Когда я смотрю на Варгиза, я вспоминаю, как он однажды сказал мне: почему эти тайные связи так возбуждают? Варгиз любит тайны, он любит секретность, он любит жить двойной жизнью. После приемов машина везет нас обратно в пригород, в квартиру, к запаху кошек, к корешкам книг, к коллекции марок. У нас нет шофера, я сама научилась водить.
Для наших тайных свиданий мы с Варгизом снимаем комнату в Старом Дели. Я оставляю машину за несколько кварталов и пробираюсь по узким улицам, над которыми нависает паутина проводов, по улицам, где справа и слева тянутся магазины, по улицам, полным людей, мотоциклов, мешков с товарами и коз на веревке. Я прохожу под изогнутой аркой, пересекаю двор и поднимаюсь по темной и узкой лестнице, я выхожу на деревянный балкон и снимаю туфли, прежде чем отпереть дверь, отдернуть марлевую занавеску и войти в комнату, чьи стены покрашены в зеленоватый цвет. Из мебели там только железная койка и деревянная тумба с двумя кружками, а на потолке, покрытом трещинами, горит электрическая лампочка без абажура. Над кроватью – круглые часы, которые очень громко – слишком громко – тикают. По стенам я развесила черно-белые виды того города в Центральной, Восточной Европе, где мы встретились в один холодный день.
Варгизу нечасто удается ускользнуть, раз, два раза в месяц. Мне проще, потому что Антон Антонович часто отлучается на целый день из-за лекций в университете и предоставляет машину в мое распоряжение. Если Варгиз опаздывает на свидание, я стою у окна и жду. У меня перехватывает дыхание, когда я вижу, как он, зайдя во внутренний двор, поднимает голову и отдает приветственный салют, прикладывая два пальца к воображаемому козырьку.
Иногда я прихожу позже, и Варгиз уже меня ждет. Он слышит мои шаги по лестнице и открывает дверь. Мое сердце бьется так же сильно, как тогда, в заснеженном городе Центральной – Восточной – Европы. Я целую его.
