Оливия Лэнг
Одинокий город
Англичанка Оливия Лэнг переехала в Нью-Йорк, влюбившись в мужчину однако роман оказался скоротечным, и очень быстро Лэнг осталась в чужом городе совсем одна. Погрузившись в собственные переживания, в полной мере впустив в себя одиночество и растворившись в нем, она внезапно обнаружила, что это состояние обладает ресурсом не только для саморазрушения и депрессии, но и для продуктивной внутренней работы. Книга, ставшая ее результатом, это одновременно и интимный персональный опыт, и прикладное искусствоведение, и в высшей степени необычный портрет Нью-Йорка, и критический очерк жизни в мегаполисе как таковом - пространстве, по мнению автора, изначально ориентированном на максимальную людскую разобщенность.
Вынужденно изолированная от современников, лишенная теплой дружеской поддержки, Лэнг ищет себе товарищей и собеседников в прошлом.
Американский художник Эдвард Хоппер становится для нее воплощением одиночества в браке: его, вроде бы, гармоничный союз с художницей Джо Верстилл Нивисон при ближайшем рассмотрении оказывается трагическим сожительством людей, глубоко чуждых и чужих друг другу. Мучая друг друга, они сосуществуют вместе на протяжении сорока с лишним лет, черпая в этом парном одиночестве странное удовлетворение и творческую энергию.
Икону поп-арта Энди Уорхола Оливия Лэнг рисует человеком, запертым внутри собственной речевой дисфункции. Практически не способный говорить по-английски (родной язык Уорхола - редкий русинский диалект, не понятный в Нью-Йорке никому, кроме родителей художника), нервный, болезненно застенчивый, он маскирует свою отчужденность от других людей показной эксцентричностью, а фото- и кинокамера, без которых он практически не выходит из дома, служат ему и защитой от мира, и непреодолимым барьером на пути к нему.
С его историей оказывается переплетена история писательницы, художницы и феминистки Валери Соланас, в 1968 году совершившей покушение на Уорхола (художник выжил, но лишился части легкого). Под конец жизни она впала в совершеннейшую паранойю - Соланас казалось, что все вокруг пытаются украсть у нее слова, и она замкнулась в молчании, общаясь с окружающими при помощи знаков и ребусов.
Фотограф Дэвид Войнарович, в детстве ставший жертвой чудовищного семейного насилия, на протяжении всей жизни ищет утешения в беспорядочных сексуальных связях, однако делается в результате лишь еще более одиноким. А вот его подруга и соратница, фотохудожница Нэн Голдин, своими работами (да и всей своей жизнью) воспевает секс в качестве лекарства от одиночества: слияние тел становится для нее надежным способом преодолеть разобщенность душ...
Сплавляя собственный опыт с опытом предшественников, изящно и легко перекидывая мостики через время и пространство, рассказывая о титанах искусства как о жертвах, героях и мучениках одиночества, Оливия Лэнг создает книгу одновременно очень щемящую и очень утешительную. Умело продуцируемое ею ощущение, что в своем одиночестве мы, извините за тавтологию, не одиноки, позволяет любому городскому невротику почувствовать себя не изгоем, выброшенным на окраину бытия, но почетным членом престижного закрытого клуба, участником древнего и гордого братства одиноких. Из социально неодобряемого и, в общем, довольно стыдного порока одиночество у Лэнг становится одним из возможных способов жизни, сопряженным с трудностями, но в то же время приносящим бесценные плоды.
Пожалуй, единственное, что портит эту во всех отношениях замечательную и полезную книгу, - это качество русского издания. Подготовленное в чудовищной спешке и ставшее полем кровопролитной битвы между издателем, редактором и переводчиком, местами оно выглядит настолько неудобочитаемым, что, возможно, это тот случай, когда лучше обратиться к оригиналу
Марк Курлански
Гавана:столица парадоксов
Есть подозрение, что «Гавана» Курлански (создателя знаменитых бестселлеров «Соль» и «Молоко») писалась на волне краткого потепления в американо-кубинских отношениях в качестве так называемой «второй книги в путешествие» - то есть как персональное и познавательное дополнение к безличному и сухому путеводителю. Однако легкий налет прагматизма (к тому же: как мы теперь знаем, несколько преждевременного - ни о каком массовом паломничестве американских туристов на Кубу речь пока не идет) не умаляет достоинств книги, главное из которых - заразительная и очевидно искренняя любовь автора к своему предмету.
«Прежде, чем ты заработаешь право что-то сказать о нем, попробуй его немного полюбить» - эта фраза американского писателя Нельсона Олгрена, сказанная о Чикаго, становится для Курлански своеобразным ключом к пониманию Гаваны. Как следствие, там, где другие видят разруху, нищету, постколониальную травму и унизительную уравниловку кастровского социализма, Марк Курлански видит преимущественно красоту - ну, или во всяком случае ее впечатляющие следы.
Любая - даже самая трагическая - эпоха в пятисотлетней истории кубинской столицы оказывается у него если не безоблачной, то по-своему обаятельной и своеобразной. Так, Курлански ухитряется находить романтику и поэзию во временах раннего колониализма (на протяжении первых трех веков существования Гаваны многострадальный город грабили и сжигали в среднем каждые десять лет). Столетия рабства (продержавшегося на Кубе дольше, чем где-либо еще, и отличавшегося особой бесчеловечностью) обретают в его трактовке зловещее величие. Период миражной и коррумпированной «независимости» XX века предстает у Курлански в ореоле лихорадочного и макабрического карнавального веселья. И даже кровавые послереволюционные репрессии (так, любимая туристами крепость Ла-Кабанья в Старой Гаване служила местом массовых расстрелов, которыми руководил Че Гевара) или годы затхлой советской гегемонии выглядят у него по-своему живописно.
Впрочем, явная очарованность автора Гаваной в частности и Кубой в целом вовсе не подразумевает розовых очков в пол-лица. Сохранить трезвость и некоторую непредвзятость Курлански помогают в частности, кубинские писатели разных эпох и политических взглядов - неслучайно его книга посвящена именно им, «тем, кто поддержал революцию, тем, кто выступил ее противником, и тем, кто сделал и то, и другое». «Гаванские тексты» Сирило Вильяверде, Хосе Марти, Алехо Карпентьера, Рейнальдо Аренаса, Леонардо Падуры, а также иностранцев, писавших о Кубе (в их числе Энтони Троллоп, Грэм Грин и Эрнест Хемингуэй) становятся вторым ключом к пониманию Кубы - пожалуй, не менее важным, чем собственно авторская ею увлеченность. Так что если по завершении «Гаваны» вы внезапно обнаружите себя за чтением «Сесилии Вальдес» Вильяверде (кубинский аналог наших «Войны и мира»), модернистских стихов «апостола» кубинской войны за независимость Марти или головокружительной «Погони» классика XX века Карпентьера, не сомневайтесь - это тоже входило в авторские планы в качестве дополнительной инъекции любви к Гаване, причем не так важно -практической или умозрительной и дистанционной.
Ли Дугаткин, Людмила Трут
Как приручить лису (и превратить в собаку): сибирский эволюционный эксперимент
В 1952 году, еще до снятия официального запрета на генетику, молодой биолог Дмитрий Беляев решился на рискованный во всех смыслах слова эксперимент. Он собрался в ускоренном темпе повторить великую историю одомашнивания животных человеком, выбрав в качестве объекта для экспериментов черно-бурую лису. В те годы в академической среде господствовало убеждение, что процесс приручения собаки занял много веков (если не тысячелетий) и был основан на сложном многофакторном отборе. Беляев же положил в основу своего исследования всего один определяющий признак - дружелюбие и отсутствие страха перед человеком. На протяжении многих лисьих поколений он вместе с присоединившейся к нему вскоре ученицей Людмилой Трут отбирал и скрещивал наиболее «ручных» особей, чтобы всего за сорок лет убедительно доказать: именно этого ключевого свойства достаточно, чтобы превратить дикую лису в благовоспитанное домашнее животное и выработать в ней стойкую эмоциональную связь с хозяином.
