В клинике Н ью-Л ин кол н-Хос питал в Бронксе и работают, и лечатся преимущественно эмигранты в первом поколении из самых низов общества, по большей части пуэрториканцы, доминиканцы и прочие латинос. Вылечив больного от какой-нибудь умеренно смертельной болезни, врач имеет все шансы через несколько дней узнать своего бывшего пациента в жертве уличной перестрелки или поножовщины: а большую часть обитателей госпиталя составляют умирающие, хроники или горемыки-симулянты -те, кому некуда пойти, и кто ищет на больничной койке не исцеления, но простой возможности провести ночь в тепле.
В еврейском Бруклине (раздел, посвященный этому району, как раз и написан в стихах) замерло ветхое, довоенное еще еврейство, проделавшее путь «от Освенцима до Альцгеймера», цепляющееся за прошлое и пытающееся вопреки всякой логике удержать утекающее сквозь артритные пальцы время.
В онкологическом центре при Рокриверском университете в Квинсе большая часть медицинского персонала - корейцы. Здесь неимоверно много работают, много пьют (особая доблесть - наутро после попойки раньше всех быть на рабочем месте, свежим и собранным), едят собачатину, уважают старших (и раздражаются из-за необходимости спускать старикам профессиональные ошибки и промахи). Здесь разговаривают о корейской опере, сходят с ума (эта незавидная участь выпала подруге автора - молодому доктору Джулии Сун) и посещают церковь с сектантским душком.
В Вудсайдской клинике Стесин оказывается в маленькой Маниле, в Гарлеме - в сердце черной Америки, на Манхэттене - в компактном филиале Нью-Дели. И лишь последняя повесть сборника. «Анирвачания» (этим термином в философии индуизма называют непостижимое пространство между иллюзией и реальностью), прерывает нью-йоркскую кругосветку автора: из американской Индии он отправляется в Индию настоящую, монструозную и волнующую.
Словом, самого Александра Стесина в книге не так много, порой он и вовсе теряется на фоне своих харизматичных, трагических и колоритных персонажей, умирающих от мелкоклеточного рака, выпрашивающих лишнюю дозу бесполезного уже облучения для умирающего ребенка, пытающихся накормить автора филиппинской едой, научить корейскому алфавиту хангыль или наставить в премудростях индийской философии. И тем не менее, повторюсь, фигура автора в «Нью-Йоркском обходе» - ключевая, и конструируется она весьма необычным способом, а именно через несколько уровней отчужденности.
Умеренно набожный иудей-космополит, Стесин равно чужд и непонятен всем своим героям - суеверным язычникам, набожным католикам, индийским мистикам и прочим людям, надежно укорененным в одной культурной или религиозной традиции. Эмигрант в первом поколении, он сохраняет зазор между самим собой и американской жизнью как таковой. Здоровый, он внеположен миру умирающих и больных. В сущности, его функция сродни функции идеального наблюдателя-невидимки, принципиально непознаваемого для объекта наблюдения и никак на него не воздействующего. Герои Стесина так легко и полно открываются ему в первую очередь потому, что сам он для них полностью закрыт. Его неуловимая пассивность подсвечивает их активность.
Пространство, где в нормальном автофикшне комфортно расположилась бы фигура автора, в «Нью-Йоркском обходе» остается почти не заполненным -так, разрозненные фрагменты, случайные факты и немного самоиронии («он пользовался реалиями из своей прошлой жизни также, как писатель, много лет живущий в эмиграции, пользуется родной речью, изо всех сил стараясь избегать калькирования и архаизмов» - говоря об индийском гуру, Стесин, конечно же, говорит о себе). Однако эта нарочитая недосказанность, этот подчеркнутый отказ от фиксации на себе, постоянная готовность уйти в тень, предоставив авансцену другим, удивительным образом не затеняет авторский образ, а, напротив, прочерчивает его с особой глубиной и четкостью - только, если так можно выразиться, не в живописной, а графической манере. И эта скуповатая сдержанность, маскирующая поистине бездонную эмоциональную глубину и внутреннее напряжение, равно характерна как для англоязычной прозы, так и для самых высоких образцов русской классики.
Африканская книга
«Не надо охотиться за идиллическими красотами и редкой фауной там, где человеческая жизнь от начала до конца проистекает за чертой бедности. Не надо увлекательных путешествий в голодный край. Если уж ездить в такие места, то только с тем, чтобы попытаться что-то сделать», - пишет в своей «Африканской книге» Александр Стесин. Эта фраза, упрятанная где-то в самой середине увесистого тома, служит в некотором смысле ключом ко всем остальному. В ней собраны все главные для «Африканской книги» эмоциональные и психологические доминанты и неутолимое иррациональное стремление автора в тот самый «голодный край», и горячее желание как-то край этот улучшить, и бесхитростная туристическая радость нового опыта, и стыд за эту радость, а дальше - вторым витком - щедрая готовность чем-то за нее отплатить, отблагодарить: вылечить больного ребенка, помочь деньгами, перевести стихи местного поэта, объяснить (а значит, зафиксировать и сохранить) малоизвестный локальный феномен...
Как и предыдущая вещь автора, «Нью-Йоркский обход» (именно он и принес Стесину премию «НоС»), «Африканская книга» - не монолит, но своеобразный дивертисмент текстов, очень разных по стилю, жанру, объему и даже времени написания. Есть здесь и нарочито поверхностные, слегка отстраненные зарисовки в жанре глянцевого травелога (таковы, скажем, фрагменты про сафари в Кении, обзорную поездку по достопримечательностям Эфиопии или рафтинг на Ньями-Ньями). Есть глубокие и царапающе-некомфортные опыты аналитического, если так можно выразиться, погружения в подлинную реальность постколониальной Западной Африки или сумрачный, непроницаемый для белых мир Мадагаскара, в котором, кажется, ничто не может быть изменено к лучшему или хотя бы просто сдвинуто с мертвой точки.
Есть тексты, лежащие на стыке «врачебной прозы» и очень персональной, почти исповедальной эссеистики. А еще есть переводы из ганских поэтов и эфиопских прозаиков, остроумные и познавательные экскурсы в разные типы африканской кухни, бесчисленные человеческие истории и многое другое -яркое, необычное, свежее, с трудом поддающееся каталогизации и описанию в привычных литературных терминах.
Впервые Александр Стесин парадоксальным образом попадает в Африку, не покидая Америки: в больнице, где он работает большую часть медперсонала составляют африканцы. Под их дружелюбным и слегка насмешливым руководством он начинает осваивать язык ашанти-чви и впитывать азы культуры, которая, при взгляде через океан, кажется узнаваемой и интуитивно понятной. Однако когда Африка потенциальная становится Африкой реальной (Стесин на год приезжает в Гану работать по программе «Врачи без границ»), на передний план выходят различия - порой завораживающие, порой шокирующие, порой просто непостижимые. И на сократовский манер единственным способом приблизиться к пониманию «черного континента» оказывается беспомощное и чистосердечное признание собственной неспособности понять его не то, что по-настоящему, а хотя бы на самом базовом уровне.
В дальнейшем Стесин то работает в Африке, то приезжает туда как турист (да-да, все равно приезжает). Он тащит в Африку, в самые далекие, дикие и традиционно не доступные белым людям уголки друзей и жену Гана, Нигерия, Мали, Мавритания, Сенегал, потом Эфиопия, затем Мадагаскар, а после Кения, Южная Африка и Занзибар становятся для него своеобразным психотерапевтическим ресурсом, сначала позволяющим преодолеть застарелую эмигрантскую травму, а после обеспечивающим встречу с прежней и эталонной версией самого себя - молодым, оптимистичным «доктором Алексом», словно бы навечно законсервированным в жарком африканском воздухе.
