– Он был из табора?
– Нет, конечно, я же говорю, гаджо. Если бы из табора, я бы узнал, хотя я его плохо видел.
– Как он выглядел?
– Не знаю. Не помню.
– Мирко! Постарайся! Высокий? Низкий? Волосы темные? Светлые? Как одет?
– Я уже не помню. Среднего роста, белый, обычные волосы, ну, то есть подстрижены по-обычному. Черные. Он вроде был в спортивном костюме. В руках держал собачий поводок, искал свою собаку.
– Один?
– Да.
– Ты его узнаешь, если я покажу тебе фотографии?
– Нет, я его толком не разглядел, и это было давно. Не помню ничего… Говорю же, это был никто!
– Ты с ним разговаривал?
– Нет. Он меня не видел.
– Ты помнишь, как звали собаку?
– Нет. Он ее не звал.
– А как ты понял, что он ее ищет?
– Он выглядел так, как будто искал ее.
– Он долго там пробыл?
– Не знаю. Может, минут десять, потом пошел обратно к дороге.
– Без собаки, никого не встретив и ничего не сказав?
– Да.
– Он был на машине?
– Я не видел. Я не видел дорогу со своего места.
– Он курил? Или, может, пил что-нибудь?
– Нет.
– На нем были перчатки?
Мирко поморщился, словно ему больно было рыться так глубоко в памяти.
– Вроде бы да. Тогда была зима, довольно холодно.
Лудивина задумалась о том, почему версальское РОСП не стало копать глубже, но тут же поняла, что они вообще не говорили с Мирко. Цыгане держали все свои сомнения при себе – по меньшей мере, тогда, когда все только случилось.
Лудивина вздохнула, осознав, что почти ничего не выяснила.
Она ни в чем не подозревала Мирко. Слишком молод, слишком не уверен в себе, без средств – хотя он и был знаком с жертвой.
– Можно задать тебе неловкий вопрос? Мне нужен честный ответ, и это очень важно. Скажи, Мирко, Джорджиана продавала свои услуги на обочине дороги?
Мирко снова недовольно скривился.
– Шлюха? Нет! Только не Джорджиана!
– Чем она занималась, чтобы заработать немного денег?
– Мыла на светофоре лобовое стекло, иногда просила милостыню.
– В Париже?
– Иногда, но чаще в Эраньи, на шоссе между торговым центром и «Макдоналдсом».
– Каждый день?
– Часто.
Убийца мог заметить ее там. Она казалась легкой добычей. Одинокая девушка в потоке машин. Ему достаточно было один раз проехать мимо: она вымыла ему стекло, он увидел, как она склоняется к окну, это его возбудило, и он сделал выбор. Может, он часто возвращался туда посмотреть на нее? Вполне вероятно. Он регулярно проезжал там по делам? Не исключено. Потом он проследил за ней – возможно, пешком или на велосипеде.
«Какой-то гаджо ждал свою собаку, все равно что никто».
Слова Мирко звенели у Лудивины в голове.
«Все равно что никто».
Какой-то человек без особых примет. Обычный прохожий…
Лудивина протянула парню руку, помогла ему подняться.
Хруст сухих листьев у нее за спиной заставил ее резко обернуться.
По склону к ним спускались пятеро подростков, вооруженных ломами, бейсбольными битами и монтировкой. Они выглядели крайне враждебно и не спускали глаз с Лудивины, явно собираясь разделаться с представительницей полиции.
Она отступила на шаг назад и медленно подняла руку к бедру, обхватила пальцами свое табельное оружие.
С вершины холма раздался громкий свист.
Подростки обернулись. Над ними на фоне неба возвышался гигантский силуэт Сеньона.
– На вашем месте я бы не стал этого делать, – сказал он громовым голосом.
Он вытащил телескопическую дубинку и принялся вращать ею, сверля глазами каждого из подростков по очереди.
19
Религия передается по отцу.
Поэтому Джинн родился шиитом, хотя его мать была сунниткой. Это был удивительный брак – брак рассудка. Джинн так никогда и не узнал, как случилось, что эти два человека полюбили друг друга: принес ли их союз какую-то выгоду обеим семьям или стал прикрытием для темной истории страсти, которую пришлось поспешно утаивать. Он был уверен, что брак его родителей стал словом Бога, и что он, Джинн, был создан силой этого слова. Силой дыхания Бога.
С самого раннего детства он запомнил любовь матери и запахи оливковых деревьев, лимона, меда, померанца, хлеба, который пекли в печи возле дома, запах коз; позже, в Бейруте, к ним прибавился едкий запах пыли.
Он помнил, каким строгим был отец. Помнил резкие удары его кожаного ремня по своим ягодицам, когда добрый мальчик Джинн превращался в демона Джинна.
Его детство было полно далеких звуков. Пение муэдзина, неизменно зовущего на молитву, – метроном, звучащий и днем, и ночью, символ вечности, что напоминает человеку о его месте под солнцем. Пение ветра. Джинн часто слушал, как ветер шумит между ставень, под дверью, как он нашептывает свои небесные заклинания. Потом, много позже, стал слышаться коварный свист бомб, треск пуль. Иногда – крики.
Но мать всегда – порой украдкой, втайне – утешала его, спешила его приласкать, успокоить. Она всегда находила верные слова, и Джинн вырос, понимая, какой властью обладают эти арабески звуков, пируэты человеческого голоса, эквилибристические фигуры души, способные разорить дотла или возвысить до небес того, кто умел виртуозно их изобразить.
Религия не играла важной роли в их жизни. Джинн получил лишь элементарное религиозное воспитание: ни отец, ни мать не были слишком набожны. Ислам был рядом – подобно колодцу в центре деревни, вокруг которого собираются, чтобы напиться, колодцу предков, на который уже никто не обращает внимания. Обосновавшись в Южном Бейруте, семья Джинна почти прекратила соблюдать религиозные обряды: все были слишком заняты – работали в собственной крошечной бакалейной лавке, присматривали за домом, пытались пережить войну.
Они бежали с обожаемого ими Юга, бежали от нашествия израильтян, надеясь найти убежище в столице – но вскоре и там не осталось ничего, лишь безысходность.
От государства осталось одно название. Оно никому не гарантировало безопасности. В квартале Харек-Хрейк не было ни больниц, ни школ, ни даже съестных припасов. Свирепствовала гражданская война. К власти пришла «Хезболла». Ее сторонники поставляли продукты в магазины, они заплатили за строительство новой школы, они же открыли больницу для всех нуждающихся в медицинской помощи. Подростком Джинн верил, что настоящее государство – это «Хезболла». Только «Хезболла» защищала их, давала новые дома семьям своих мучеников, обеспечивала средствами к существованию. Джинн многому научился в школе, которую открыла Партия Аллаха, он узнал о несправедливости мира, о наполняющей его лжи. Но когда он возвращался домой, его мать всегда выслушивала все то, что он с жаром ей повторял. Его добрая, ласковая мать объясняла ему, что, возможно, на самом деле все не совсем так, что важнее всего быть живым, держаться вместе.
