Отпуск в Альпах пошел ей на пользу. Микелисы помогли ей разломать собственную броню, открыться жизни. Она ничего не делала специально, просто пришло время: словно материя, покрывавшая ее, защищавшая ее, но вместе с тем душившая, имела срок годности, словно она износилась от свежего горного воздуха, от жизни с этой семьей. Любовь оказалась сильнее прицельного удара по ее давно растрескавшейся броне.
В начале июля Лудивина на несколько дней вернулась в Париж, чтобы повидать Сеньона и Летицию, медленно оправлявшуюся от полученных ран. После всего пережитого Летиция сначала решительно потребовала от мужа, чтобы тот сменил профессию или хотя бы ушел из Отдела расследований жандармерии. Но, постепенно осознав, что ей удалось спасти жизнь тридцати детей, в том числе и своих собственных, Летиция передумала и стала поддерживать Сеньона. Защищать невинных, не давать мерзавцам причинять вред другим людям – в этом он был по-настоящему хорош, и дело это было необычайно важным: слишком важным для того, чтобы бросить его из страха и эгоизма. Спустя несколько недель, благодаря помощи терапевта, Летиция сумела оправиться от посттравматического стресса, наконец ощутить себя героиней, не жертвой. Это был способ выжить, выдержать.
Считать себя не добычей, а искалеченным воином. Лудивина отпраздновала свой день рождения с Сеньоном, Летицией и со своим спасителем, Гильемом Чинем, которому за несколько месяцев до этого удалось вытащить ее из переделки в подвале заброшенной больницы.
Потом была свадьба Гильема и Мод. Праздник получился незабываемый, Лудивина уже давно не смеялась так много и так искренне. Рассвет следующего дня она встретила, сидя на каменной стене перед уходящим за горизонт полем лаванды, между Магали, их коллегой из Отдела расследований, и Сеньоном, на плече которого спала Летиция. Трое жандармов в измятой и перепачканной праздничной одежде, устало улыбаясь, передавали друг другу бутылку шампанского и пили прямо из горлышка. То был самый длинный и самый прекрасный день лета.
После той свадьбы Лудивина вернулась обратно к Микелисам и провела еще несколько недель в их доме, под защитой гор. Она чувствовала, что в ней что-то меняется, появляется хрупкость, и это ее пугало. Ей все еще нужно было чувствовать любовь этой семьи, доброту, которой они ее окружили.
В тот период они с Ришаром мало говорили о деле – только когда разговор заводила сама Лудивина. Ее наставник выслушивал ее, словно психотерапевт, направлял беседу в нужное русло, помогал ей выразить словами то, что она прятала в самой глубине себя: страх, который она испытала, или – даже хуже – отсутствие страха. Чтобы пережить все то, что выпало на ее долю за последние два года, Лудивина запретила себе реагировать на внешние раздражители, превратилась в боевую машину. И теперь ее пугала мысль о том, чтобы вновь начать чувствовать, стать ранимой, сполна ощутить желание жить, – но она понимала, что без этого она не сможет развиваться как женщина.
Она вернулась в Париж в августе, решив вложить все свои сбережения – в основном полученное ею наследство – в покупку дома на одной из тихих улочек Пантена. Она оформила ипотеку на двадцать лет: это был ее способ признать, что она решила жить – хотя бы для того, чтобы выплатить долги. К тому же теперь она могла съехать со служебной квартиры, порвать с военными порядками, сделать перерыв. Ей нужно было собственное пространство.
Дом был слишком большим, но она сразу влюбилась в его своеобразие, которое нельзя было не оценить. Раньше здесь находилась шоколадная фабрика: стены из красного кирпича оттеняла широкая лестница из кованого железа, располагавшаяся в центре основного помещения – лофта; изящные колонны из коричневой стали упирались в металлические потолочные перекрытия. Вдоль всего дома шла красивая терраса с видом на пышно разросшийся сад, где клумбы, разделенные едва заметными среди растений дорожками, пестрели розами, геранью, георгинами и другими цветами. Лудивина полюбила этот запущенный сад, в чем-то похожий на нее саму, и пообещала себе ухаживать за ним, не дать цветам завянуть.
Во второй половине августа ее вызвал полковник Жиан: он предложил ей мало-помалу возвращаться к работе. Ее решили никак не наказывать и даже не ограничивать, а главное – не стали переводить в другой отдел. Да, она пошла на риск, но сумела задержать незаурядного преступника. Учитывая ее впечатляющий послужной список, полковник счел, что положительной психологической характеристики достаточно для того, чтобы она вернулась на свою должность, к тем же обязанностям, вновь получила прежнее звание и свое табельное оружие.
Сентябрь и октябрь прошли спокойно – даже слишком. На какое-то время ее заняло дело по мошенничеству со страховкой в семьдесят седьмом департаменте: подстроенный пожар повлек серьезные убытки. Кроме того, она помогала коллегам в работе по нескольким небольшим делам. Вечера она в основном проводила с Магали и Франком: они были такими же близкими друзьями, как Лудивина с Сеньоном. Франк как раз разводился и сильно переживал по этому поводу. Порой Лудивина после работы ходила в кино, листала скучные журналы, а когда ею овладевала апатия, просто овощем лежала на диване перед телевизором. Она куда меньше выкладывалась на занятиях боевыми искусствами, реже бывала в тире и постепенно превращалась из воительницы в обычную женщину. Она заставляла себя бегать несколько раз в неделю, чтобы оставаться в форме и сжигать излишки жира – она не отказывала себе в удовольствии вкусно поесть. Пожалуй, теперь это был ее единственный способ как-то себя дисциплинировать.
Подходила к концу последняя неделя ноября. Лудивина вернулась домой около семи вечера, медленно поднялась на второй этаж, в ванной стянула джинсы и оставила их лежать на линолеуме, затем влезла в удобные хлопковые пижамные штаны. Бросив свитер и бюстгальтер на край ванны, она натянула толстовку из мягкой, как кожа младенца, ткани – спереди черными буквами было написано «Femme fatale»
[5]. В случае с Лудивиной эта надпись была вполне правдивой. Если бы только окружающие знали, что она пережила и что делала в последние пару лет…
Затем она спустилась в кухню, слишком большую для одинокой женщины, задумалась, что бы приготовить на ужин, но быстро сдалась и заказала суши.
Лудивина почти гордилась тем, как оформила первый этаж своего дома. Наполненный книгами шкаф придавал гигантскому помещению уютный вид. Правда, после работы у нее совершенно не оставалось ни сил, ни времени, так что читала она теперь совсем не так много, как прежде. Ее книги напоминали трофеи, завоеванные в борьбе с невежеством, – но, к ее огромному стыду, давно покрывшиеся пылью… Надо снова взяться за чтение, снова погрузиться в теплое забытье, которое дарит увлекательная книга.
Зато камин был полностью готов к использованию – одной искры хватило бы, чтобы разжечь поленья и нагреть комнату. На каминной полке стояли в рамочках семейные фотографии и несколько снимков коллег из Отдела расследований. На одном из снимков Лудивина стояла рядом с Сеньоном и еще одним весьма симпатичным парнем лет тридцати. С Алексисом.
Месяц назад Лудивина принесла цветы на его могилу: со дня его гибели прошло уже два года. Очень скоро, в день его рождения, она вернется на кладбище. Она чувствовала, что обязана так поступать. Это был ее долг перед товарищем, любовником. Перед тем, кто оказался жертвой.
