Ее бывший муж… который отдал девочку на растерзание злобной бездетной суке, мечтавшей заполучить такого же злобного и кровожадного самца, только не знала, чем его удержать… и придумала. У самца была мечта — ребенок. Ты ведь понимаешь, о каком я самце, верно? Но сука в свое время многоразово почистилась, а теперь не могла залететь. И она нашла дурочку… да, ту самую дурочку, которую ты пытался изнасиловать в гостинице. Маленькую, беззащитную женщину. Она узнала о ее долгах, вместе с ублюдком Димой выкрала его племянника и вынудила Таню согласиться на унизительное предложение — родить ребенка от своего кобеля-мужа… которым по роковой случайности оказался ты. И Таня не была шлюхой, не была продажной… она согласилась ради ребенка, ради малыша, которого могли убить. Она всегда готова была жертвовать собой, своим счастьем… Но, знаешь, женщины не всегда осознают, что такое материнство. Нерожденный и тем более незачатый ребенок у многих нерожавших женщин не вызывает никаких эмоций и в большинстве своем является эфемерным, ненастоящим. А Гоша, вот он — и страдает, и украден. Она его любит.
Больше пятидесяти процентов женщин не то что не испытывают чувств к нерожденному младенцу, они не испытывают их и после рождения какое-то время. Работает лишь голый инстинкт самки и ничего больше. Оттуда и берется послеродовая депрессия и другие отклонения. Как одна из причин. Это только в кино так, захотела, полюбила мысль о хотении и родила, пылая в любви. А я чего только, как врач, во время практики не видел. Бывает хуже — хотела и ждала, а потом бросила, отдала в детдом, забила до смерти, выкинула, позволила сожителю обижать… Когда ребенка в себе ощутила, полюбила его и отдать бы уже не смогла. Бежала от тебя, мудака… Надеялась спрятать маленького, родить и любить где-то вдалеке от вас, мажоров, покупающих себе женщин, детей… Но ей не дали. Нашли и забрали.
Твоя жена держала ее в подвале. Как собаку на цепи. Вся шея была в шрамах, ноги, руки. Кровоподтеки на спине, на груди. Ее били. Ногами, палками. Чем попало. Били беременную. А потом отвезли рожать и вырезали ребенка… сказали, что он умер. Ты ведь догадываешься сейчас, что это за ребенок? Правда?
Танин шов воспалился, она тяжело перенесла операцию, и тогда от нее решили избавиться. Ее выкинули на стройке почти голую. Выкинули там умирать… Будь мужчиной. Отпусти ее. Пусть она начнет улыбаться… Я столько раз слышал ее рыдания и видел ее слезы, что молю у Бога только об одном — пусть она улыбнётся и обнимет своего сына.
Альварес хлопнул крышкой ноутбука и с гортанным стоном закрыл глаза. Вокруг гора пустых бутылок, в пепельнице куча окурков.
Сколько раз он пересмотрел это видео? Не счесть. Это теперь его единственный и любимый фильм, единственный ненавистный фильм. Ничто и никогда не звучало столь убийственно, чем этот монолог человека, который умер более полугода назад… Человека, которого Альварес ненавидел, считал своим соперником и желал ему смерти… а он и так был одной ногой в могиле и сделал для Тани в миллион раз больше, чем сам Альварес.
Смотрит эту запись в пустом офисе, сидя на полу, облокотившись о стену. На столе картонная коробка из-под фастфуда. Откуда вышел, туда и вернулся. Ни черта не было… и ни черта не стало. Бабка права была, человек рождается голым и босым и на столе в морге лежит точно таким же.
Он умер в тот день, когда увидел их обоих в палате. Увидел, как шатающаяся, едва открывшая глаза после операции Таня по стеночке идет в палату к своему сыну, чтобы сидеть на стуле и целовать его пальчики, чтобы читать ему сказки.
Альварес отдал его ей… Позволил лишить себя родительских прав в обмен на свободу… Нет, он бы воевал и ни за что не отказался от своего сына, и скорее всего, победил бы. Но его убило то, что она ему заорала там, в больнице, когда он принес цветы и переступил порог ее палаты.
— Убирайся! Забирай свой веник и убирайся! Я никогда тебя не прощу! Никогда…Никогда…Никогда!
И Мати, бегущий к ней с радостным криком:
— Ниниииии… моя Нинииии.
Арманд поднялся с пола, пошел в туалет, прихватив с собой тюбик с зубной пастой и щетку. Через двадцать минут футбольный зал внизу наполнится детьми. И он сможет отвлечься. Сможет забыть ненадолго обо всем и уйти в игру. Забыть о том, что сына видит лишь издалека, когда сходит с ума от тоски и приезжает посмотреть через забор детского сада… посмотреть, как ОНА забирает Матео, как тот целует ее, льнет к ней всем тельцем. И Арманд не смеет подойти. Он их недостоин… Мати был с ним несчастен. Он не смог защитить сына, сделать его счастливым. Там, на суде… когда отказался в пользу Тани от ребёнка, показали ролик, снятый на смартфон Матео… ролик, на котором Кара швыряет его на кровать и орет, чтобы он заткнулся и не смел реветь. Что, если издаст хотя бы звук, она запрет его в подвале. И так не один раз, и не два. Альварес не справился. Он был отвратительным отцом.
Отказался, а сам поехал в тот же город…. Чтобы бродить под окнами, провожать взглядом и не сметь подойти. Это все, что у него осталось.
Ни дома, ни карьеры, ни сборной. Да он и не смог бы играть. Травма колена дала о себе знать. Его вытаскивала из трясины одиночества только эта работа, куда его взяли по знакомству тренером.
Каждый день одно и то же. Ночью этот ролик, потом сон несколько часов, а потом работа. Детские голоса, летающий мяч и воспоминания детства, стирающие боль от настоящего.
Умылся, долго смотрел, как вода стекает по отросшей щетине. Вытер лицо полотенцем и пригладил волосы. Провел по ним расческой. Спустился вниз, поболтал с охранником, купил минералку в автомате.
Дети уже собирались в раздевалке. Сегодня у него будут новички. Салаги.
— Я взял. Да, мам. И шорты взял и кеды. Холошо. Не делжи меня, я не маленький.
Дернулся от детского голоса, обернулся и застыл, увидев собственного сына. Их обоих. Стоят в дверях зала. Таня держит Матео за руку и смотрит на Альвареса. Мальчик вначале замер, а потом с диким криком «папаааааааааа» бросился на Арманда. От неожиданности тот опустился на колени и сдавил ребенка в объятиях, сдавил так сильно, что, казалось, задушит. Глухо всхлипывая, зарываясь лицом в его волосы.
— Папка мой…папкаааа.
Так и стоят — он на коленях, а Мати маленький, но уже не худющий, обнимает его за шею. А он видит перед глазами лаковые туфли, тонкие лодыжки и медленно голову поднимает, чтобы на нее посмотреть и тихо сказать «спасибо».
Эпилог
— Только не реви, ладно? Я уверен, ты и так выревела все глаза, а я, знаешь ли, немало над ними работал в свое время.
Улыбнулась сквозь слезы, глядя на изможденное лицо Владимира.
— Да, я умер. Но мне там хорошо, уж поверь. Я точно знаю. Поэтому харе реветь… Ты когда решишься его увидеть? Сколько лет пройдет прежде, чем это случится? Не знаешь, правда? А Мати нужен отец. Я тут для тебя кое-что нашел. Ты посмотри эти отчеты, эти распечатки звонков и сделай выводы сама. Глупо жалеть о том, чего не сделал. Глупо отказываться от собственного счастья. А еще глупее снова жить во лжи. Да-да, я все знаю. У меня ж везде друзья. Везде связи, и мне, конечно же, твой гинеколог все доложил. Я думаю, это девочка. Хотелось бы ее увидеть… но думаю, если там, наверху что-то есть, то мне дадут это сделать между перерывами от жарки в котле.
