Костя решил отправить на разведку заряжающего Громова – поглядеть что да как. Борис вскоре вернулся, доложил: гитлеровцев вблизи не видно, судя по всему, отошли назад метров на двести-триста, но и наших – тоже. Зато со стороны сельского кладбища отчётливо доносится винтовочная пальба, слышны длинные пулемётные очереди и залпы танковых орудий – там бой, и довольно-таки жаркий. Значит, скорее всего, подмоги нам не дождаться, все силы брошены туда. Ладно, подумал Костя, до темноты у нас время ещё есть, как-нибудь продержимся. Но если мотострелки через час-два не подойдут…
Оставаться в Скирманово на ночь было никак нельзя: немцы, как только немного очухаются, попытаются вернуть себе позиции на окраине. А он со своим Т-34 здесь один, без всякого прикрытия.
Пока светло, ещё можно будет отбиться, благо, боеприпасов достаточно, но когда стемнеет… Придётся отходить. Иначе подберутся незаметно и сожгут танк. Или, что ещё хуже, попытаются взять его в плен.
Костя открыл башенный люк, высунулся, с удовольствием глотнул холодного (хотя и пахнущего дымом и гарью) воздуха. Внутри от пороховых газов совсем уже нечем было дышать. Протянул руку к ближайшему сараю, зачерпнул с крыши полную горсть чистого снега, умылся. Лицо и руки были грязные от копоти и дыма, волосы – потные, слипшиеся, а на лбу и щеках – кровавые ссадины, это от мелких стальных сколов, отлетевших от брони во время немецких попаданий. Раны неглубокие, но долго кровоточат.
Родной «тридцатьчетвёрке» тоже изрядно досталось – стала вся чёрной от многочисленных ударов пуль и снарядов, а всё, что на ней было навешено сверху (запасные траки, цепи, ящики с инструментами), срезало начисто. К счастью, кроме небольших вмятин на броне и рваной полосы на «скуле» башни, никаких серьёзных повреждений и пробоин не было. Можно сказать, легко отделались. Теперь всё дело за пехотой: она должна подойти и очистить улицы. Тогда можно наступать дальше.
Но советские пехотинцы не могли поддержать Костю Чуева и других танкистов. В начале боя, как и положено, они дружно побежали в атаку, но вскоре, попав под сильный пулемётный огонь, залегли. Самое неприятное было – непонятно, откуда бьют.
Вроде бы передняя линия противника уже прорвана, все его огневые точки подавлены, но… Поливали раскалённым свинцом так, что головы от земли было не поднять. Бойцы упали в снег, зарылись, кто как мог. Над ними со свистом проносились пули, взрывали снег белыми фонтанчиками. И ещё падали мины. К счастью, многие не взрывались, а лишь с противным шипением уходили в глубокие холодные сугробы.
Воспользовавшись замешательством мотострелков, гитлеровцы сами пошли в атаку – из села выскочили автоматчики. И открыли бешеный огонь – стреляли прямо на ходу, что называется, веером, от живота, при этом патронов не жалели. Рассчитывали, наверное, взять на испуг не слишком опытных красноармейцев, заставить в панике бежать. Случись это – и советские танки, прорвавшиеся в Скирманово, остались бы без поддержки. Бери голыми руками! Но они жестоко просчитались: автоматчикам противостояли не какие-то плохо обученные, необстрелянные новобранцы, а уже опытные воины, имеющие опыт. Они не отступили, не побежали, остались лежать на поле и дожидаться танков капитана Гусева.
Которые, разумеется, вскоре подошли. Михаил Катуков приказал комбату Гусеву уничтожить немецких автоматчиков – что тот с удовольствием и сделал. Несколько залпов из танковых орудий, короткие точные очереди из ДТ – и всё в порядке: автоматчики, потеряв значительную часть людей, побежали обратно в село.
Но пехота по-прежнему не могла подняться и атаковать – их всё ещё густо поливали свинцом. Вскоре стало понятно, откуда ведётся этот бешеный, яростный огонь – со стороны кладбища. Значит, надо его очистить.
* * *
С неба опять сыпалась колючая ледяная крупа, тёмные мохнатые тучи низко висели над землёй, а столбик термометра уверенно падал вниз. Лейтенант Вальтер Штосс, командир второй роты первого батальона 7-го танкового полка, зябко поёжился – да, это Россия. По календарю лишь середина ноября, а гораздо холоднее, чем в самом лютом январе в родной Германии. Причём намного, намного холоднее! Просто какие-то жуткие сибирские морозы!
Вальтер потёр руки – от ледяного металла они стали почти белыми, нитяные перчатки совершенно не грели. При такой минусовой температуре, конечно, лучше было иметь варежки, тёплые и удобные, тогда пальцы не мёрзли бы, но где их взять? И ещё пригодились бы русские валенки, в которых ноги никогда не мёрзнут – в отличие от тонких немецких сапог. О тёплой же шапке и байковом нижнем белье приходилось только мечтать. Лёгкая немецкая форма никак не подходила к суровым условиям русской зимы. Но только она была и у него, и у всех его подчинённых. И у всех солдат Вермахта на Восточном фронте…
Перед позициями 7-го танкового полка лежало большое кочковатое картофельное поле, покрытое глубоким снегом. Урожай, конечно, давно уже собрали, ещё в сентябре, но под сугробами ещё можно было найти мелкие клубни. Немецкие солдаты, сидевшие в охранении, выкапывали их ночью и готовили себе еду. Снабжение полка происходило крайне плохо, нерегулярно, к тому же в последнее время привозили в основном одну только чечевицу (иногда макароны), и очень хотелось как-то разнообразить столь скудный рацион. Выкопанные из ледяной земли клубни были мёрзлыми, сладковатыми на вкус, в тепле они размокали и превращались в полужидкую кашу, которую смешивали с сухарной крошкой или мукой (слава Богу, имели) и лепили из этого всего что-то вроде картофельных оладий.
Для жарки пользовались сковородками, конфискованными у местных жителей, – изъяли, что называется, на нужды Великой Германии (вместе с серой мукой грубого помола, подгнившими свёклой, капустой, морковкой и луком). Из полумёрзлых овощей варили что-то типа жидкого супа, из муки пекли тонкие пресные лепёшки (когда в очередной раз не привозили свежего хлеба), а картофельные оладьи, как правило, шли на ужин. На сладкое – жидкий, бледный чай с одним-двумя кусочками сахара (немного, но ещё было). Про кофе же, пусть даже эрзац, можно было не думать.
Как и про табак: с куревом был вообще полный швах. Сигареты и папиросы у всех кончились, а подвоза не предвиделось. Иногда танкистам везло – удавалось выменять у местных крестьян (на бензин и машинное масло) немного русской махорки – чертовки крепкой и вонючей, но зато очень забористой. Не то, что родное германское курево – довольно-таки слабенькое. От сигаретного голода приходилось даже выискивать по карманам последние табачные крошки и делать самокрутки.
И эти мучения – из-за проклятой русской зимы и несносных дорог! Подвоза боеприпасов, горючего, запчастей, продуктов, табака приходилось ждать по несколько дней. То льют сплошные дожди – и дороги размокают так, что грузовики не могут пройти (даже гусеничная техника!), то, наоборот, вдруг ударят такие морозы, что машинное масло густеет, и двигатели перестают заводиться. К счастью, солдат выручал гужевой транспорт, но тут была другая проблема: мощные, рослые немецкие кони, привезённые из родной Германии, голодали (не могли есть грубую солому и гнилое сено), мёрзли, болели и быстро гибли. В смысле выживаемости они значительно уступали неказистым, низкорослым, мохноногим, но очень выносливым русским лошадкам, далёким (как говорили) потомкам тех самых степных скакунов, на которых ордынцы когда-то появились на Руси вместе с ханом Батыем. Монгольские коняшки быстро приспособились к русским условиям: легко переносили холод и голод, были неприхотливы в еде и весьма терпеливы, безропотно тащили любые грузы.
