Но Филдз был не простым подражателем Гитлера. У него были и собственные идеи: судей Верховного суда надлежало казнить, всех евреев выслать на Мадагаскар, а всех чернокожих – в Африку. Только после этого Америка, по его мнению, снова станет здоровой.
Несколькими днями ранее Филдз возглавил колонну из семидесяти машин с флагами Конфедерации, которая въехала в Монтгомери, чтобы вручить губернатору петицию с подписями тридцати тысяч человек, призывающую его вместо расовой интеграции общественных школ закрыть их. Это была инициатива, которую когда-то мог бы возглавить и Шелтон, и ее осуществление говорило о том, что над Имперским Мудрецом нависла угроза того, что его место в сознании и сердце Уоллеса может занять воинствующий нацист Филдз. Дабы сохранить свое законное, как он считал, место подле губернатора, Шелтону было необходимо подтвердить доминирование СКА в алабамском мирке.
***
1 сентября 1963 года протестующие попытались помешать регистрации пятерых чернокожих детей в трех состоящих только из белых школах Бирмингема. Эти демонстранты не были родителями белых учеников этих школ, почти все они были приверженцами Нацпартии. Они разрывали полицейские кордоны, швыряли в школы камни и избили, в том числе и ногами, полицейского мотоциклиста. В передней линии демонстрантов были видны четверо сотрудников охраны партии, одетых в форму нацистских штурмовиков с нарукавниками, на которых была изображена эмблема СС. Когда они бросились вперед, полицейские арестовали их, и один из них был избит до крови полицейской дубинкой.
В этот день организация белых расистов впервые атаковала полицейских, которых поборники расового превосходства белых до сих пор всегда рассматривали как своих сторонников. Каковы бы ни были взгляды Шелтона на Нацпартию, он не преминул осудить «полицейский произвол».
Вечером этого же дня, уже во второй раз за последние две недели, была взорвана бомба в доме Артура Шорза, известного чернокожего адвоката и активиста движения за гражданские права, участвовавшего в борьбе за расовую интеграцию школ. Это вызвало уличные протесты, на которые полиция ответила, открыв по демонстрантам огонь и убив одного из них, Джона Коули.
Уоллес, чьи действия и спровоцировали насилие, тут же явился в Бирмингем, якобы для того, чтобы спасти положение, подобно поджигателю, тушащему огонь, который он сам и разжег. События в Бирмингеме идеально соответствовали сценарию Уоллеса – создать такую смуту и неопределенность, чтобы на выручку мог явиться сам губернатор.
На следующий день после убийства в Бирмингеме Уоллес решил, что настало время позвать репортеров. Он с удовольствием дразнил журналистов с Севера, сплевываю коричневую табачную слюну в корзину для бумаг, стоящую менее чем в шести дюймах от их туфель. Он плевался метко, но газетчики сидели, не смея отодвинуть ноги и в то же время боясь, что после этого интервью на их дорогих туфлях производства «Гуччи» может остаться нежеланный сувенир от губернатора.
Не переставая плеваться, Уоллес часто обрушивал на журналистов такую оголтелую риторику, что они едва не ломали свои карандаши, пытаясь все это записать. Когда они задавали ему серьезные и вдумчивые вопросы, он просто не обращал на них внимания, как будто отвечать на такое пафосное умничанье было ниже его достоинства. Эти встречи с журналистами, которые нередко были настроены враждебно, были для губернатора притягательным развлечением, которому он почти всегда предавался в обществе двух-трех своих помощников и дружков.
На эту встречу Уоллес явился в темных очках. Он объяснил, что надел темные очки, так как не спал всю ночь, проведя ее на совещании, в результате которого Школьный совет Бирмингема принял решение, проталкиваемое губернатором: положить конец насилию, закрыв школы вместо того, чтобы продолжать запланированную расовую интеграцию.
Все это звучало вполне разумно, но прежде чем репортеры успели переварить информацию и начать задавать уточняющие вопросы, Уоллес уже пустился в поучения, назидательно вещая, что те, кто с применением силы восстал против расовой интеграции, «не погромщики, а порядочный трудовой люд, который выходит из себя, когда на его глазах творится такое… Требуется мужество, чтобы противостоять слезоточивому газу и штыкам»
Уоллес был мастак отвечать на вопросы репортеров с такой неприличной поспешностью, что когда интервью заканчивалось, они смотрели на свои торопливые каракули и с трудом понимали, что же произошло. Губернатор хотел, чтобы журналисты думали, будто сражение против расовой интеграции бирмингемских школ было стихийным бунтом доведенных до крайности людей. Он не дал газетчикам времени, чтобы заметить, что «этот порядочный трудовой люд» – на самом деле неонацисты, вышедшие на улицы, чтобы выполнять за него грязную работу.
Вскоре губернатор завел репортерам старую песню о том, что воду в Алабаме мутят пришлые и что если они уберутся из штата, все станет хорошо. Многие демонстранты Нацпартии сами были отнюдь не из Алабамы. И сколько бы губернатор ни упрекал федералов за вторжение, он и сам попирал полномочия и решения местных властей.
Чего Уоллес не сказал, так это того, что закрытие бирмингемских школ было лишь временным выходом из положения и вопрос о расовой интеграции по-прежнему очень остро стоял и в городе, и по всему Югу. По его мнению, то, что творилось в стране, было неприемлемо, и с этим нельзя было не согласиться.
– Что нужно этой стране, так это несколько первоклассных похорон, – сказал Уоллес – и в том числе политических похорон.
Уоллес получал удовольствие, провоцируя своих врагов и изрыгая такие оголтелые речи, какие редко можно было услышать в общественной жизни. В конце он всегда давал задний ход, но, играя словами, он играл и человеческими жизнями. Слова выливались в действия, в акции, и когда он провоцировал людей на чудовищные дела, он нес за них такую же моральную ответственность, как если бы сам нанес удар, подложил бомбу или послал смертоносную пулю.
Вечером в субботу 14 сентября 1963 года Уоллес произнес программную речь на организованном Кланом ужине, проводившемся с целью сбора средств для группы, называющей себя Объединением американцев за консервативную власть. Присутствовали здесь и Шелтон, и неонацист Эдвард Филдз, который сидел за столиком для избранных, стоящем перед самым возвышением для ораторов в Изумрудном зале отеля «Редмонд».
Уоллес сказал собравшимся, что с 1947 года в Бирмингеме было сорок семь взрывов бомб, но никто при этом не пострадал. Причина этому могла быть только одна – «негритосы» сами подкладывают себе динамит, и делают они это для того, чтобы собрать по крайней мере миллион долларов. Говоря это, губернатор окидывал взглядом зал, где почти наверняка сидели те самые члены Клана, которые и устраивали эти взрывы.
Жилища чернокожих взрывали в Бирмингеме начиная с 1940-х годов, и всякий раз безнаказанно. Правящие круги города закрывали глаза на эти взрывы, а иной раз и давали им высокую оценку, считая их визитной карточкой Бирмингема, действенным средством, направленным на то, чтобы не давать чернокожим горожанам забывать о своем месте.
Никому никогда не предъявляли обвинений в устройстве этих взрывов. Полиция и не думала с ними бороться, руководящие городом политические воротилы молча принимали их; взрывы бомб были излюбленным оружием Клана, используемым для того, чтобы запугивать чернокожих адвокатов по делам о гражданских правах, заставляя их отступать, или карать афроамериканские семьи, посмевшие переселиться в районы, населенные белыми.
