Для проведения своей избирательной кампании в этом штате Уоллес привез с собой Шелтона, а также своего спичрайтера, бывшего члена Клана Эйсу Картера. Чтобы агитировать за Уоллеса, эти двое появлялись не в клубах деловых людей «Ротари» и не в молодежных клубах «Киванис», а на собраниях членов Клана и других белых расистов. Для Шелтона эти дни в Индиане стали спасением, ведь в минувшем году Уоллес опирался в своей губернаторской кампании на Эдварда Филдза и его Национальную партию, а его, Шелтона, оставил стоять перед помостом в качестве зрителя.
Но Шелтон и тогда сыграл важную роль, справившись с негативными последствиями взрыва в бирмингемской церкви и дав Уоллесу возможность сосредоточиться на участии в президентской гонке. И теперь вожак Клана уже действовал как настоящий политический игрок, сам стоя перед публикой на помостах и гордо агитируя за Клан и его дело. «Мы нашли наших людей во всех уголках штата, – сказал Шелтон. – Это хорошие люди, которым надоело, что ими помыкают, которые желают перемен и видят то, что им нужно, в Джордже Уоллесе».
На первичных выборах в схватке с президентом Джонсоном Уоллес набрал в Индиане почти тридцать процентов голосов избирателей-демократов, а в Мэриленде – сорок три. Но, как и следовало ожидать, в гонке победил Джонсон, демократическая партия назначила его своим кандидатом в президенты, и на президентских выборах он с оглушительным перевесом выиграл у кандидата от республиканцев Барри Голдуотера. Уоллес не оказал влияния на общенациональные выборы, разве что Голдуотер позаимствовал у него часть его риторики, но в родной штат губернатор Алабамы вернулся победителем.
***
В декабре 1964 года Миллард Фуллер и Моррис Дис устроили для сотрудников своей фирмы пышную вечеринку в бальном зале отеля «Джефферсон Дэвис», который являлся одним из наиболее шикарных мест в городе. Несмотря на то, что 2 июля 1964 года вошел в силу Закон о гражданских правах, отель все еще был сегрегирован, как и все места в Монтгомери. Тем не менее Дис и Фуллер пригласили на вечеринку всех своих сотрудников до единого.
Эти двое молодых бизнесменов считали, что так будет правильно и что в этом нет ничего особенного, ведь это было частное дело на частной вечеринке, закрытой для посторонних. Поступая так, они не осознавали, что тем самым переходят мост, который, едва они окажутся на другой стороне, рухнет. В эти напряженные, смутные времена все наблюдали за всеми, и ни у кого не было пути назад.
Дис чувствовал, что некоторым из белых сотрудников его фирмы не нравится, что он пригласил на эту вечеринку и черных коллег. Одна из таких сотрудниц, Элис Ортега, возглавляла отдел корректуры, где работала примерно дюжина сотрудников и сотрудниц обеих рас. Ортега заранее предупредила, что она и ее муж не придут, и за несколько дней до вечеринки Дис пригласил ее в свой кабинет.
– Почему ты решила не ходить на вечеринку, Элис? – спросил он ее.
– Моррис, я южанка, воспитанная в традициях Юга, – ответила она. – Нет ничего плохого в том, чтобы вместе работать и даже вместе играть в детстве, но, став взрослыми, мы уже не вращаемся в одном обществе. Не ходим на одни и те же вечеринки.
– Ты замужем за человеком из Латинской Америки, – сказал Дис. – Тебе за это никогда не доставалось?
– В общем, да. В Техасе были такие места, куда мы с ним не могли пойти, отели, в которых мы не могли поселиться. Мой муж из Гватемалы, но для всех он был мексиканцем.
– А как насчет тебя самой, Элис? – спросил Дис, зная, что в детстве Ортега перенесла полиомиелит.
– Ты хочешь спросить, бывает ли мне плохо от того, что одна нога у меня короче другой и я хромаю?
– Вот именно.
– Конечно, когда я была девочкой, другие дети смеялись надо мной, и у меня была куча проблем.
– Ну а как тогда, по-твоему, чувствуют чернокожие? – спросил Дис. Ортега в ответ заплакала, и он дал ей свой носовой платок.
В конце концов женщина с мужем все-таки пришли на вечеринку, и так же поступили почти все сотрудники компании. Персоналу гостиницы было не по себе, черные официанты были потрясены. По большей части все прошло хорошо, хотя в воздухе и ощущалась почти осязаемая нервозность, когда Дис и Фуллер ходили танцевать с несколькими из своих чернокожих сотрудниц.
– Это было замечательно, просто здорово, – вспоминает Ортега. – И сейчас несколько из моих лучших подруг черные. У меня есть внучка смешанной расы. Так что это Моррис помог мне по-настоящему повзрослеть.
Но тогда Дис все еще был далек от того человека, которым хотел стать. Он не мог рассказывать всем и каждому о владеющем им странном недовольстве жизнью, иначе его сочли бы эгоистичным, пошлым и неблагодарным, не умеющим ценить собственную удачу. Фуллера тоже терзало чувство неудовлетворенности, и он постоянно ныл насчет того, как на него давят деньги.
Двое компаньонов руководили компанией, которую большинство назвало бы респектабельным бизнесом, но у Фуллера были другие взгляды и на компанию, и на свою жизнь. «Под тонким слоем честности, респектабельности и христианских принципов таилось немало гнили», – написал он позднее в своей автобиографии.
Происходящая на их глазах борьба за гражданские права волновала обоих мужчин и заряжала их дополнительной энергией. Глубоко религиозный Фуллер видел в движении за гражданские права крестовый поход, руководимый Божьими избранниками, поход, участники которого готовы претерпеть мученичество за свое правое дело. Дис же смотрел на происходящее по-иному. В глубине его души жило чувство справедливости, но до поры до времени оно дремало. Он давно уже пришел к выводу, что и с нравственной, и с конституционной точек зрения сегрегация – это зло. Но из него не вышел бы демонстрант, не вышел бы размахивающий плакатом активист, и он мучительно и судорожно пытался отыскать ту роль, которую он сам сможет сыграть в том, чтобы Юг стал другим.
Дис молча наблюдал за Джорджем Уоллесом и его непоколебимо расистской позицией в вопросах отношений черных и белых. Участие их губернатора в президентской гонке повысило его престиж в глазах белых избирателей Алабамы. Он планировал участвовать и в президентской кампании 1968 года. Другой на его месте мог бы слегка отступить или хотя бы сделать все, чтобы не оказаться в том положении, в котором он очутился после взрыва в церкви в Бирмингеме. Но чернокожие стали для губернатора навязчивой идеей, и он просто не мог сдать назад.
Еще будучи судьей, он ухватился за идею сегрегации как за наиболее долгоиграющую и популярную на политическом горизонте Юга. Но со временем эта основанная на расчете позиция превратилась для него в глубокое убеждение, что черные должны подчиняться белым. Он вырос, не чувствуя особой враждебности к черным, но теперь это чувство охватило его целиком.
Во все свои разговоры губернатор то и дело вставлял словечко «черномазые». «Все для него сводилось к вопросу расы – расы, расы и опять расы, – и всякий раз, когда мы с ним оказывались один на один в одной комнате, мы говорили только об этом, – рассказывал позднее Тони Хеффернан, который в 1960-х годах был корреспондентом новостного агентства ЮПИ, прикомандированным к Монтгомери. – Мы не разговаривали о женщинах. Не обсуждали алабамский футбол. Каким-то образом, о чем бы я ни начинал говорить, все опять переходило на его расовый бзик, и тут уж его было не остановить».
