– Я не делал ничего, что причинило бы кому-нибудь зло, – сказал О’Коннор. – Единственный вред, который я причинил, состоя в Клане, это вред, нанесенный самому себе. Только этот. Бог свидетель, я причинил вред только себе самому и своей семье. Из-за этого со мной развелась жена. Но когда я понял, было слишком поздно. Дело зашло слишком далеко. Я никому не делал зла. Это все, что я могу сказать.
Когда для того, чтобы сказать присяжным свое заключительное слово, встал Кокс, у него была та же проблема, что и у О’Коннора. Свидетели показали, что он одолжил веревку, использованную для линчевания, у своей матери, зная, для чего именно он ее берет. Он видел тело Дональда в багажнике машины Генри, и после убийства он поджег крест на лужайке перед зданием суда. Кокс раскритиковал тех, кто, по его мнению, дал против него ложные показания, а затем и он сказал, что отдает себя на милость присяжных.
– Я не адвокат и не знаю законов, как эти господа, сидящие за столом, – сказал Кокс. – Поэтому я благодарен вам за ваше терпение и внимание. И я просто скажу вот что: да пребудет с вами Бог, когда вы будете совещаться.
Затем вперед, опираясь на свою трость, вышел Бенни и использовал свое время не затем, чтобы защищать себя, а затем, чтобы нападать на других.
– Сначала я хочу сказать о Тигре Ноулзе, потому что Тигр Ноулз сидел прямо перед вами, за этой трибуной, и продемонстрировал, какой он лжец. Лжец есть лжец, а вор есть вор. Я смотрю на такие вещи только так. И я знаю, что и вы смотрите на это так же.
А теперь поговорим о том малом, которого отпустили. Тедди Кайзар, и все эти разговоры о том, что, дескать, убьют через восемь часов или через сутки. Его никто не убил. И он здесь разливался как соловей. Ясное дело, он опять солгал. Как я понимаю, эти двое профессиональные лжецы. А лжец есть лжец.
А теперь перейдем к Дениз Хейс, которая была замужем за моим сыном. Как бросила его, закрутила роман. С Биллом О’Коннором. Я его терпеть не мог, он трепло. Эти Тигр Ноулз, Тедди Кайзар и Билл О’Коннор лгали. Они профессионалы, и они здесь набрехали кучу всего. Целую кучу. Я надеюсь и молюсь, что, когда вы отсюда выйдете, вы будете иметь это в виду.
Бенни закончил, и судья Говард объявил полуденный перерыв.
***
Во время обеда к Дису подошел федеральный маршал и сказал ему, что Джеймс Ноулз сидит сейчас в камере в зале суда и хочет поговорить с адвокатом. Утром Ноулз сидел в зале суда и слышал, как Бенни яростно поносил его, обзывая лжецом.
Впервые в жизни Ноулз рассказал, как все было в тот ужасный вечер, не упуская ни одной детали и никого не выгораживая, и он считал, что это невероятно, чудовищно – быть названным за это лжецом. Он чувствовал себя очистившимся, когда выступил и сказал все, зная, что его слова могут хоть как-то помочь положить конец Соединенным Кланам Америки Шелтона. А теперь Бенни пытался втоптать в грязь один из тех немногих поступков в его жизни, который мог принести людям настоящую пользу. И Ноулз не хотел этого так оставить. Он решил, что должен сказать присяжным свое собственное заключительное слово, но только если согласится Дис.
Хотя Дис верил, что Ноулз искренне раскаялся, незапланированные моменты в ходе суда были опасны. Дис мог бы сказать ему, что, вероятно, будет лучше, если он больше не станет выступать. А если позволить ему выступить, адвокат мог бы свести риск к минимуму, подготовив Ноулза заранее и наметив в общих чертах, что именно он должен будет сказать. Но вместо этого он сказал Ноулзу, что решение о том, будет он говорить в суде или нет и что именно скажет, зависит только от него самого. Поэтому, когда Ноулз встал после перерыва для речи, никто не знал, что именно он скажет.
Сидя в одиночной камере в Миннесоте, Ноулз в какой-то мере смирился с тем, что произошло. Когда он смотрел на свое прошлое, у него было такое чувство, словно тогда к его телу прилепился какой-то порочный придаток. Теперь этот придаток отпал, и он ужасно сожалел о том, что́ натворил, и о том, что разрушил так много жизней. Если бы он катался по земле, колотя по ней кулаками и воя, люди, наверное, сказали бы, что он и правда раскаялся. Но это было не в его духе, и он не собирался ничего разыгрывать напоказ, он просто хотел рассказать правду. Поэтому так и возмутился, когда Бенни выставил его в роли жалкого лжеца.
Сегодня днем Ноулз говорил проникновенно, его голос был исполнен чувства. Слушая его теперь, трудно было поверить, что это тот же самый молодой человек, который два дня назад давал показания с таким бесстрастием.
– Я знаю, что некоторые здесь пытались дискредитировать мои показания, – сказал он. – Но я хочу, чтобы вы знали: все, что я сказал, – правда. И я надеюсь, что другие люди научатся на моей ошибке. Какое бы решение вы ни приняли, я надеюсь, что это будет решение против меня и против всех остальных, кто причастен к этому делу. Потому что люди должны понять, что такие вещи случаться не должны.
Ноулз заплакал.
– Я не могу вернуть вашего сына, – сказал он, глядя на миссис Дональд, которая за все время, что шел суд, казалось, впервые вышла из своего кокона, и слезы подступали к ее глазам. – Но видит Бог, если бы я мог поменяться с ним местами, я бы поменялся. – Он качал головой и продолжал глядеть прямо на Бьюлу, которой предложил выплачивать возмещение за злодеяние: – Пусть сейчас у меня ничего нет, но я это сделаю. И если у меня уйдет вся оставшаяся жизнь на то, чтобы выплатить его, и это послужит вам хоть каким-то утешением, пусть так и будет. Пусть так и будет.
Люди в зале плакали, и даже глаза судьи Говарда, похоже, увлажнились. Для присяжных, как и для всех остальных, это был уже не суд, а момент глубокого очищения человеческой души.
– Я хочу, чтобы вы поняли: то, что случилось, правда, и я сожалею, что это произошло, – говорил Ноулз, и его рыдания почти заглушали слова.
А потом голосом, который был лишь чуть громче шепота, но все же донесся до всех, миссис Дональд сказала:
– Я прощаю тебя. С самого первого дня, когда я узнала, кто вы все, я просила Бога позаботиться о вас, и Он это сделал.
Джеймс Ноулз снова посмотрел прямо на миссис Дональд, потом на присяжных:
– Моя жизнь разрушена. Разрушена и жизнь миссис Дональд, жизнь ее семьи и жизни многих других людей. Надеюсь, вы вынесете надлежащее решение и против меня, и против всех причастных. Потому что мы виновны.
«Молодец, мамуля»
Когда Джон Мейз говорил свое заключительное слово в защиту Шелтона и Соединенных Кланов Америки, он намеревался начать с осуждения того бесстрастия, с которым Джеймс Ноулз сделал свое признание. После драмы, которая разыгралась в суде только что, это не имело смысла, и все же адвокат Клана решил гнуть свою первоначальную линию, осудив Ноулза за его прежние показания.
– Меня не могло не тронуть то, что Тигр Ноулз сказал здесь несколько минут назад, – начал Мейз, – но я хочу на минутку перенести вас назад, в то время, когда он давал свои показания по этому делу, когда он сидел на этой трибуне и описывал подробности зверского убийства так, будто заказывал себе на завтрак кофе с пончиком. Какие эмоции вы видели на его лице, когда он рассказывал вам о деталях этого злодеяния? Сколько слез он пролил на трибуне для свидетелей? Вы слышали в его голосе какие-нибудь чувства, когда он за ней сидел?
