– Не уделишь ли мне минутку? – негромко проговорил он.
– Разумеется.
Один из зрителей за спиной Луны уже принялся жаловаться, что та заслоняет ему сцену, и Луна поспешила отойти в сторону, споткнувшись о чью-то ногу, зацепившую подол юбок. «Да, здесь я – не королева, – с сарказмом подумала Луна. – Будь я смертной и христианкой, могла бы назвать сие уроком смирения».
Не будучи ни тем ни другим, особого вкуса к смирению Луна не питала и, выйдя наружу, на Сент-Джонс-стрит, с наслаждением вдохнула свежего воздуха. Оправив смятые юбки, она открыла было рот, дабы спросить, что за срочное дело помешало Энтони подождать ее возвращения каких-то пару часов.
Но Энтони заговорил прежде, чем ей удалось вымолвить хотя бы слово:
– Боже правый, ты понимаешь, что делаешь?
Резкость его вопроса немедля напомнила о чувстве вины: стоило ли тратить скудные припасы ради вечерних забав? Рассерженная, Луна приготовилась отстаивать собственный выбор:
– Я почти не бывала снаружи с самого возвращения из Беркшира, и…
Энтони оборвал ее энергичным взмахом руки.
– Этот театр должен быть закрыт. Как и все остальные, по приказанию короля и лорд-мэра. И что я вижу? Ты – здесь, среди публики, будто тебе законы не писаны!
Луна слегка втянула голову в плечи. Нет, притвориться, будто она ни о чем подобном не ведает, было бы невозможно. Короли приходят и уходят, но чумные указы остаются прежними: во времена поветрий любые публичные сборища запрещены, дабы предотвратить распространение заразы. Однако после того, как пуританской эпохе настал конец, жители Лондона, хоть смертные, хоть дивные, без оглядки, даже перед лицом опасности, предавались беспутствам – тем более, что тон в сем задавал сам король Карл Второй.
– Дивные хвори не подвержены, – отвечала она в тщетной попытке оправдаться. – Мы ею не заражаемся и не разносим ее, так что же плохого в моем появлении здесь?
– Хорошего тоже ничего.
Энтони сорвал шляпу, сминая поля в кулаке. Волосы Принца заметно поредели, сделались ломкими. Изгнание подточило его здоровье столь сильно, что окончательно Энтони так и не оправился, однако жизненных сил в нем еще хватало: в эту минуту он просто-таки кипел от гнева.
– Луна, чума наступает, разрастается с пугающей быстротой. Говорят, это кара Господня за наше распутство. Не знаю, судить не могу, однако подобное поведение уж точно ничему не поможет.
Луна растерянно развела руками. Все эти люди сошлись на представление отнюдь не по ее вине, и она искренне не понимала, отчего Энтони держится так, будто дело обстоит в точности наоборот.
– Что же ты мне предлагаешь? Прислать сюда Костоглода с дружками в истинном облике, чтоб распугали публику?
– Для начала сойдет. Но у меня на уме куда большее.
Луна удивленно заморгала.
– Например?
Энтони придвинулся ближе – настолько, что теперь их разделяла только тулья шляпы в его руках – и заговорил тише. Страсть его поугасла, сменившись иным, не столь очевидным чувством.
– В твоем распоряжении имеются не только чумные указы и снадобья.
Луна тоже понизила голос.
– Ты о волшебстве? Энтони… наши чары над этой хворью не властны.
– Совсем?
Поднятый на него взгляд был исполнен искреннего сожаления.
– Болезни нам незнакомы. Мы можем разве что немного ускорить заживление ран. Да, предания рассказывают и о других заклятиях, большей целительной силы, но… у нас ничего подобного нет. И, сколь мне известно, ничего, способного прогонять чуму, тоже.
Разочарование омрачило лицо Энтони пуще прежнего. Некогда о том же самом спрашивал и Девен: чума была в Лондоне частой гостьей. Луна ждала, что Энтони заведет о ней разговор во время ее последнего долгого визита, за несколько лет до войны. Возможно, в то время ему было бы легче смириться с правдой, ведь тогда его возраст еще не напоминал о неминуемой смерти.
Возможно… а может, и нет.
Отвернувшись в сторону, Принц с маху нахлобучил шляпу и сказал:
– Есть и другие возможности. Самые неприметные из твоих подданных могли бы следить за запертыми домами. Приставленных к ним стражников часто отсылают по другим делам, и люди бегут, а не то – открыто угрожают страже, отгоняя караульных шпагами и пистолетами, пока их родные уходят, неся с собою чуму.
– Энтони…
– А те, кто нравом помягче, могли бы нести утешение и заботу лишенным свободы, и, может быть, укреплять здравие еще не заболевших.
– Энтони!
Окрик заставил его на миг замолчать, и в этот-то миг невдалеке раздался звон колокола. И возвещал он отнюдь не начало нового часа (часы отбивали совсем недавно), но прозвонил шесть раз, что означало смерть женщины.
Возможно, не от чумы, но Луна-то знала: первым делом оба они подумали именно о ней.
Звон колокола волнами омывал тело, не причиняя никакого вреда.
– Сколь часто бьют эти колокола? – сказала Луна. – То и дело, а это небезопасно. Ты скажешь, что мне не стоило тратить хлеб ради театральных потех, и будешь прав. Но если бы даже не это… Энтони, мы не можем позволить себе подниматься на улицы, как ты того просишь. Вокруг непрестанно молятся об исцелении, на дверях болящих кресты…
– Мы договаривались оберегать Лондон, – резко, настойчиво перебил он. – Если не всю Англию, то хотя бы Сити. Луна, ты должна попытаться!
Беспросветное отчаяние сдавило грудь, затрудняя дыхание, натянув до отказа все нервы. Колокольный звон плыл и плыл над головой. Где-то рядом приходской служка тянул и тянул канат, отбивая возраст неизвестной покойницы и содрогаясь при мысли, что в скором времени кому-то другому придется звонить в этот колокол по нему самому.
– Я не могу, – проговорила Луна, едва шевеля непослушным языком. – Тут я бессильна. Прости, Энтони.
С этим она, не дожидаясь ответа, едва не бегом устремилась назад, к бесшабашному театральному легкомыслию.
Дом Роз, Ислингтон, 20 июня 1665 г.
– Вот те на, – вздохнула Розамунда, умудрившись вложить в сей вздох целую бездну тревог и разочарований.
Новый розовый куст, высаженный на задах постоялого двора «У ангела», разрастись еще не успел, однако домик внизу сделался лучше прежнего: отвоевав Халцедоновый Чертог, Луна чуть ли не первым делом пожаловала сестер помощью в его починке. Спальни расширили, в каждой сложили по очагу, и теперь здесь, внизу, царил дух небольшой, но роскошной гостиницы, волею случая устроенной под землей. С тех пор придворные окрестили ее «Домом Роз», чем ввергли Гертруду в непреходящую досаду.
Словно бы ей в угоду, обивка мягкого кресла, в котором сидел Энтони, была расшита маргаритками, а не бесконечными розами ее сестры. Обе сидели в собственных, маленьких креслицах и слушали его невеселый рассказ о споре с Луной. Угощения, расставленные перед ним на столе, так и остались нетронутыми: трудности, с коими пришлось столкнуться, начисто лишили Энтони аппетита.
