– Самое забавное, что века прошли, а бардак остался тот же. Что они тогда, что мы сейчас – одинаково все, – рассмеялся Гендос. – Понимаешь, по «Положению о крестьянах» деревням старосты не полагались, только селам. Да на самом знаке, вон, надпись: «Сельский староста». То есть кто-то просто плюнул на условности и посадил управителя в деревне против всех уложений. Если нельзя, но очень надо, то можно.
– Или сюда наведался староста из соседнего села в связи с праздником урожая, нажрался местным самогоном, а после уснул рожей в пашне, – возразил ему Сивый, причем это прозвучало как-то очень привычно. Как видно, подобные дискуссии у них были нормой. – Отвезти домой его отвезли, а знак затоптали, не заметив. Вон, ушко у него отломано. Вот он потом, небось, убивался!
– А чего еще нашли? – заинтересовался я, подходя к тряпице, на которой лежал улов последних двух дней, и подцепил темную от времени монету. – Вот это чего за денежка такая?
– Денга, – недовольно глянул на меня Сивый, отвлекаясь от спора. – Тридцать четвертый год, «четырехперая».
Я сначала подумал, он так шутит, коверкая слово, а оказалось – нет. И правда, это оказалась не деньга, а именно «денга». На ней для особо тупых, вроде меня, про это написано было. И насчет тридцать четвертого года тоже не соврал мой приятель, не уточнил только, что одна тысяча семьсот тридцать четвертого. Вот только с перьями я не сразу разобрался. Но после смекнул, что речь, вероятнее всего, идет о хвостовом оперении державного двуглавого орла. Там и на самом деле с одной и с другой стороны было по четыре пера. Как видно, в другие годы их там имелось больше.
Черт, ощущения, конечно, космические. Этой монете почти три века. Триста лет! Я держу на своей ладони добрую часть учебника истории для средней школы. Когда на монетном дворе ея императорского величества Анны Иоанновны отчеканили эту монету, мир вокруг был совсем другой. И речь не о социальном строе, это все чушь. Названия меняются, смысл происходящего нет. Я о другом. О том, что тогда, когда этот медяк перестал быть металлом и стал «денгой», Пушкин и Толстой, Наполеон и Чайковский еще даже не появились на свет. Ломоносов сравнительно недавно прибрел в Москву с рыбным обозом и теперь удивленно глазел на городские усадьбы вельмож, даже не предполагая, какие взлеты и падения его ждут. Фридрих Второй, которого еще не называют Великим, лается с отцом, женится на нелюбимой женщине и только-только начинает задумываться о том, что государственные границы Европы неплохо бы немного поменять. Да что границы Европы? Карта мира тогда имела кучу белых пятен, поскольку длинные руки человечества еще до них не дотянулись.
Это все – прошлое, ставшее хрониками, книгами, гравюрами, архивами. С ним можно ознакомиться, но никто и никогда не расскажет, как оно там все было на самом деле. И все же свидетели той поры есть, например, вот эта денежка. Она не умеет говорить, но, сжав ее в руке, ты на секунду ощутишь, как пульсирует то, что никогда не вернется. Как пульсирует ушедшее, но не пропавшее навсегда Время.
– Валер, ты чего завис? – требовательно окликнул меня Генка. – Дай мне черный перец, он вон там лежит. Тот, что горошком, не молотый.
Выполнив его просьбу, я отправился в дальний конец деревни. Физиология есть физиология, а просьбу Сивого не гадить там, где будем копать, я запомнил хорошо.
Еле различимый шепот коснулся моих ушей не сразу. Я сначала подумал, что это шуршание джинсов, которые я натянул обратно, встав с корточек. Но нет, звук повторился, и теперь я даже различил несколько слов.
«Отпусти». «Отпусти». «Время».
Шепот становился все громче, все настойчивей, он звучал в моей голове так, будто я в уши вставил наушники-затычки, подключенные к смартфону.
«Сроки вышли, устала. Устала, Хранитель. Те, кто оставил меня, ушли, их дети ушли и внуки. Отпусти, отпусти, отпусти!»
Вот тут меня слегка тряхануло. Когда человек начинает слышать голоса, источник которых неясен, то ничего хорошего от этого ожидать не стоит, это уж наверняка. И позитив в этом искать не стоит.
«Я рядом, Хранитель. Рядом. Дай мне волю!»
Хранитель. Самое главное-то я и не услышал сразу. Значит, не бред? Не чушь? Само собой, случившееся ночью мне страшным сном после пробуждения не казалось, что бы я там раньше ни утверждал. Нет у меня склонности к самообману. Но было и было, мир многообразен, в нем чего только ни случается. К тому же во время учебы я с теми же археологами общался много, мы и выпивали вместе не раз, наслушался от них всякого. На раскопах такие истории случались, что волосы дыбом встанут. Прыгающие каменные бабы в степях, могилы и курганы скифских вождей, после вскрытия которых половину экспедиции гадюки перекусали, прочее разное…
Но вот насчет голосов в голове уговора не было. Мне подобное на фиг не нужно.
«Я тут, я рядом. Хранитель, это в твоей власти!»
Такое ощущение, что молоденькая девчонка говорит. Жалобно так, пронзительно. Интересно, «тут» – это где конкретно?
Ответ я получил почти сразу же. Совсем недалеко от меня, у остова одной из совсем развалившихся изб, обнаружилось нечто вроде легкого свечения. Ну, как будто под одеялом фонарик включили. В ночи, скорее всего, видно было бы куда лучше, но и днем этот свет я различил без труда.
А ведь это клад со мной говорит. С чего бы кому-то другому называть меня Хранителем? Правда, если кому подобное рассказать, психушка гарантирована. Я и сам, признаться, начинаю сомневаться в собственной вменяемости. Потому надо брать лопату и копать. Если там обнаружится захоронка – я не свихнулся. Если нет – плохо дело, надо искать психиатра. Не психолога, как я говорил шутейно Воронецкой, а именно психиатра.
Лучше бы там что-то оказалось. Не из корысти этого желаю, а исключительно из соображений любви к себе единственному. Дом скорби не то место, где мне хочется быть.
На то, как я взял лопату, никто из моих приятелей внимания даже не обратил. Они опять спорили на какую-то историческую тему, явно получая от процесса этой перебранки немалое удовольствие. Вот так они отдыхали, так сбрасывали те стрессы, что копились весь год. И это не самый плохой вариант, как по мне.
Свет, когда я к нему приблизился, стал куда ярче, чем раньше, а в ушах послышался веселый девичий смех. Она, несомненно, радовалась, поняв, что ее просьбы были услышаны.
А меня, кстати, этот смех насторожил. Вдруг я не должен этого делать? Ну да, убедиться в верности догадки следует, но все же? В том странном обществе, которое дядя Фома и Стелла называли «миром Ночи», действовали свои законы, и их было немало, это я усвоил. Может, один из них, например, запрещает Хранителям выкапывать клады собственноручно? Или надо слова какие произнести в этот момент?
А спросить не у кого. Даже интернет – и тот не помощник, как бы странно это ни звучало.
«Прошу тебя! Отпусти! Нет мочи!»
Как видно, клад уловил мои сомнения, голос теперь не смеялся, а только что не рыдал. Мало того, в свете, который стал совсем уж ярким, передо мной вдруг побежали картины далекого прошлого, чем-то напомнив мне то ли рисунки из старых книг, то ли самые первые кинохроники.
