Устинов стоял на коленях на мокром асфальте. Одна рука у него была зажата между ног. Во второй он держал сильно скомканный белый лист бумаги и размахивал им, как парламентер белым флагом.
Ева нехотя вернулась. Выхватила у него из пальцев лист. Это оказался фоторобот мужчины. Внимательно его рассмотрев, она вернула Устинову портрет обратно. Сунула за пазуху куртки, потому что он и второй рукой схватился за больное место.
– Что смотришь, дура?! – заорал он как ненормальный. – Хочешь сказать, что не знаешь его?
– Даже если и знаю, что с того? – Она усмехнулась. – Ты бы встал с коленей-то, Сережа. Я сейчас отъеду. А ты на земле. Неудобно как-то перед коллегами, не находишь?
Он, охая и морщась, встал, посмотрел на мокрые пятна на штанах, покосился на нее со злостью.
– Как была ненормальной, так ею и осталась, – проговорил он, убрал лист бумаги в карман. – А я почти уверен, что это ты слила информацию своему старому дружку. Так, мол, и так, Тимурчик, вышли на тебя полицейские. Спрячься. А тот заодно и ребят перепрятал. И бухгалтершу.
– Какую бухгалтершу? – Лицо у Евы вытянулось.
– Неважно! А то еще и это растреплешь всему свету, – фыркнул Устинов и зашагал мимо нее осторожной поступью. – Егора подставила. Своего бывшего дружка предупредила. Кто еще остался неохваченным? Любовничек твой? Его тоже в курсе всех следственных действий держишь, а?
Устинов как раз с ней поравнялся. Дать ему пинка по заду захотелось так сильно, что Еве пришлось закусить губу до крови. Пусть идет. Много чести из-за него неприятностями обрастать.
Единственное, что она сочла нужным, это крикнуть ему в сутулую жирную спину:
– Это не я, Устинов. Я… Я не видела его много лет.
Последние слова она произнесла для себя, очень тихо. Но он услыхал. Притормозил. Обернулся.
– Кто тебе поверит, опальный капитан Звонарева? – с мстительной ухмылкой произнес Устинов. – Никто. Теперь даже Егорушка не поверит. Никогда…
После этой сцены она и стартанула как бешеная. И домчалась до дачного поселка в рекордно сжатые сроки.
Когда она тормозила у своего забора, из-под колес в разные стороны полетели мелкие камни. Еще минуту она сидела в машине, пытаясь отдышаться и все обдумать. Не вышло. Злость топила разум. Обида заглушала все чувства.
Как мог Егор подумать о ней, как о предателе?! Как?! Он совсем с ума сошел из-за своего расследования? Отсутствие результатов сделало из него параноика?
– Сволочь, – всхлипнула Ева.
Она с силой потерла лицо ладонями, выбралась из машины и только тут обратила внимание на весьма странную деталь, которую не заметила, когда тормозила. В окнах ее дачного домика горел свет. Во всех! Окна не были занавешены. И все прекрасно просматривалось. Все ее шкафы, недорогие светильники, смешные недорогие постеры на стенах. Но того, кто свет зажег, она не увидела. Там никого не было. Не было того, на кого она подумала в первую очередь. И машины, что главное, никакой не было.
Ева даже подумала в какой-то момент, что это она, когда уезжала, забыла все выключить. Но тут же вспомнила, что уезжала утром. И свет включать ей было незачем.
Лидочка? Ходила проверить ее добро, а такой уговор был. Проверила и ушла, забыв свет выключить. Или нарочно его оставила, что отпугнуть хулиганов?
Ева решила, что об этом лучше спросить у самой Лидочки, и пошла к соседней калитке.
Лидочка возилась на кухне с выпечкой и тихонько напевала что-то забытое и очень милое.
– Привет, – тихо поздоровалась Ева, чтобы не напугать ее.
Но все равно напугала. Лидочка взвизгнула, охнула, осела на корточки и уставилась на нее вытаращенными глазами.
– Ты?! Господи! Вечно ты!
Лидочка замахала на Еву двумя крепко сжатыми кулаками. С кряхтением поднялась в полный рост. И, широко раскинув руки, полезла к ней обниматься. От ее байкового платья пахло луком и жареной капустой.
– Пирожки с капустой стряпаешь? – улыбнулась Ева, подставляя ей щеки для звонких поцелуев.
– Пирожки, ага. С капустой. – Лидочка развернулась к противню, продолжив размазывать растительное масло силиконовой кисточкой.
– Посреди недели пироги, гм-м… – многозначительно кашлянула Ева, усаживаясь на одну из табуреток.
Их у Лидочки на кухне было аж семь штук. Все разные, все под мягкими разноцветными накидками.
– Не гостя моего угощать собралась, Лидочка? – вкрадчиво поинтересовалась Ева, снова рассматривая свои светящиеся окна с Лидочкиной кухни.
Спина Лидочки напряглась, руки на мгновение замерли. Потом соседка тяжело вздохнула и пробормотала, не обернувшись:
– Хотя бы и так. Тебе то что, Ева? Угла жалко? Или моих пирогов?
– Мне ничего не жалко, Лидочка. Просто хотелось быть в курсе. А ты его поселила, не спросив меня.
– Прости. Виновата, – покаялась она и опустила голову. – Он поначалу ругал тебя шибко. Все за что-то простить не мог.
За то, что чуть не убила его в детстве. Просто из-за дикой шалости. Просто из-за нездорового азарта.
Ева со вздохом отвернулась от окна, заметив там мелькнувшую мужскую тень.
– А сейчас простил? – спросила она у Лидочки, раскладывающей аккуратные пирожки на смазанный противень.
– Сейчас размяк. Оттаял. Улыбаться начал.
И именно по этой причине занялся похищением людей? Оттого, что оттаял и начал улыбаться? Урод!
Ева стиснула зубы и краем глаза заметила, как свет в ее доме погас. Сразу во всех окнах. Решил прийти сюда или снова в бега податься? Или решил дождаться ее отъезда и притащиться к Лидочке на пироги и вести с ней слюнявые беседы, насквозь пропитанные ложью.
– И над чем же вы в основном улыбаетесь?
Ева прислушалась. Со стороны ее дома раздался странный хрустящий звук, потом еще и еще. Как если бы по сухой картофельной ботве, которую она, конечно же, не сгребла вовремя, шел великан. Шел и попутно валял деревья.
Позвольте…
Какая пересушенная ботва, если дожди поливают через день? И тут до нее дошло.
– Быстро на пол! – сдавленным голосом закричала Ева. – На пол, я сказала!
Лидочка непривычно послушалась. Охнув, грузно осела прямо возле газовой плиты. Вытаращилась.
– Ты чего орешь? – прошипела она, когда Ева, успев выключить свет, подскочила к кухонному окну.
– Ты не слышишь?! Ничего не слышишь?!
Она осторожно высунулась. Темнота. Вообще ничего не видно. Казалось, что черное небо упало на землю, смешалось с нею, превратилось в густую массу, как старомодный крем для обуви, названия которого она все никак не могла вспомнить. Выйди она сейчас на улицу, ей пришлось бы помогать себе руками, пытаясь пройти к своему дому.
