Для объяснения новых тенденций стóит привлечь просопографические мотивы. Активная позиция выражена в нашем случае прежде всего у тридцати-сорокалетних «профессиональных» военных. Накануне Семилетней войны сошли с исторической сцены поколения, выросшие в системе «московских чинов». Первые результаты приносило совершенствование системы дворянского военного образования, прежде всего учреждение Сухопутного шляхетного корпуса. Появилась плеяда воспитанных в 1730–1740‐х гг. при Минихе и Ласси, воевавших в малых и не очень войнах на Рейне, под Данцигом, в Крыму и Финляндии — «воинственной военной молодежи», убежденной в том, что учиться воевать надо на войне
[810]. Ключевые лица, фигурирующие в нашем материале, — В. М. Долгоруков-Крымский, П. И. Панин, А. И. Бибиков и другие — прошли эту школу и хорошо себе представляли, «каковые должен офицер иметь принцыпии, когда он хочет быть большим человеком»
[811].
«По воле [отца] и моему желанию был я отправлен в заграничную армию», — пишет своим детям бывший в 1758 г. капитаном кн. Юрий Владимирович Долгоруков в качестве подтверждения своего принципа «честно век свой провести»
[812]. Петр Панин отвечает супруге Анне Алексеевне: «Вы о том напрасно суетитесь, что яа волею своею нетакою пападаю сам тут, мне давно уже в том нужды нет, потому что иа болие сваею волею учинился и писать (о возвращении в Россию. — Д. С.) конечно небуду». А. И. Бибиков, пожалованный полковником за личную храбрость при Цорндорфе, хотя и пишет инженеру Даниилу Дебоскету, чтобы для «исправления экипажа» «я с будущих винтерквартир мог взят быть в Росию хотя ненадолго месяцов», но далее замечает: «а будущею кампанию я и сам прогулять не хочу» (№ 29). А. А. Прозоровский подчеркивает, что в основе его дружбы с тем же А. И. Бибиковым была «чуствуемая равномерно обеими (sic!) нами охота или пристрастие к службе»
[813]. Даже пригревшийся в кенигсбергской канцелярии Болотов, быв спрошен о готовности выступить в поход, не мог набраться духу ответить своему полковнику искренно. Ибо «сказать, что „не хочу“, казалось мне не только дурно, но и совсем неприлично»
[814].
И в частных письмах начинает проявлять себя «классический» дворянский этос служения отечеству, каким мы его знаем по второй половине XVIII — началу XIX в.
[815] Молодой Семен Романович Воронцов в 1764 г. просит не оставлять его при дворе и в гвардии, послав в «напольные полки» в Польшу «где я уповаю, что война нешуточно возжется», поскольку «безмерное имел всегда желание служить моему отечеству», «любя военную службу и ее одну только»
[816]. Насколько представительны такие слова для всего военного дворянского сословия — еще вопрос. Но что это станет идеальной нормой, несомненно, и при этом нормой, усвоенной человеком Просвещения через военный опыт человека с ружьем. То, что молодой Воронцов восхищался «Духом законов» Монтескье, который ему дали почитать в Москве в 1759 г., тоже представляется неслучайным. Это вписывается в переход от представления о службе как повинности к восприятию ее как привилегии и гражданского долга в духе просвещенного патриотизма: «Учинение себя годным к службе моего отечества есть мой большой предмет, а достижение до основательности <…> моя главная прелесть»
[817]. В переписке двух ветеранов Семилетней войны А. И. Бибикова и А. В. Суворова эта максима выражена с военной четкостью: «Je m’oubliais s’il y allait du patriotisme
[818]».
Эпилог: память забытой войны
Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова.
А. С. Пушкин. Капитанская дочка
Битвы Семилетней войны на долгое время вошли в плоть и кровь прусской, а затем немецкой культуры памяти. Даже в 1813 году, при изменившихся обстоятельствах, прусский ландштурм клялся на поле Цорндорфа бить общего врага в союзе с врагом прошлым
[819]. В России же существовала интересная диспропорция: на народную коллективную память Семилетняя война произвела большое впечатление. Причем наряду с сюжетами триумфальными (взятие Берлина) замечательно изобилие сюжетов в солдатских и казацких песнях, связанных именно с Цорндорфом, — осада «Кистрин-города», разгром «нова корпуса» («ах да невесела наша государыня пребывала»), сюжет с пленом «добра молодца» Захара Чернышева, похождения казачьего атамана Федора Краснощекова
[820]. Яркие сюжеты 1758 г. перекочевали по обычному для народной культуры сценарию в восприятие последующих битв и войн. Здесь видно, что детальные известия о военных событиях проникали до самых низов. В тексте лубка, посвященного победе при Кунерсдорфе, приводится знакомый нам уже эпизод Цорндорфской баталии годом ранее: «Король слес слошади и взяв знамя истал салдат уговаривать чтоб они стояли…» Тут же Федору Федоровичу злорадно припоминают: «Король: стыдно мне будет, что я отруских буду бегать. Я их всегда салдатами не называл и краине пренебрегал их…»
[821]
В дворянских семьях войну тоже помнили долго. Баронесса Н. М. Строганова в дневнике по время путешествия по Европе отмечает места, связанные с Семилетней войной: «Мы обедали в городе Кестрине <…> при переезде мое сердце обливалось кровью при воспоминании, что в 1752 (так в опубликованном тексте. — Д. С.), в битве при Цорендорфе мой дядя, Захарий Чернышев имел несчастье быть взятым в плен»
[822].
