– А неофициально?
– Посмотрим, детектив. – Пожимает плечами, вставая. – Я предпочитаю чай.
Напоить старого бродягу чаем я могу и очень надеюсь, что ему есть что рассказать.
Сначала мы просто сидим напротив друг друга. Красное одеяло на пару с порванным пуховиком висят на вешалке, Джон без объемной одежды поджарый, словно гончая. При всей моей хорошей форме догнать его было бы безнадежной затеей. Отдельно странно, что пахнет от него тиной и немного землей, а не потом. Обычно бездомные в это время года не купаются в реке и не стирают в ней одежду – холодно.
– Эдриан был вашим подопечным, – говорю на пробу, когда старик ополовинивает чашку с чаем.
– Не знаю, – равнодушно поводит плечами он. Хмурюсь, лезу за фотографией, но старик продолжает: – Я звал его Джоном-младшим для простоты. – Смотрит на снимок, кивает. – А он себя – Миротворцем.
Прозвище – это интересно. Не знал своего имени? Возможно, мало ли, что с ним при побеге произошло.
– Куда он мог пропасть?
Джон качает головой, смотрит в сторону, в окно. Говорит медленно:
– Хороший парень был. Двинутый сильно, но хороший. Упрямый. – Неодобрение в голосе причудливо смешивается с восхищением. – Слишком упрямый. Такой переломится раньше, чем согнется.
Тянусь к блокноту записать, но Джон резко оборачивается.
– Нет.
Поднимаю пустые ладони, подливаю чаю.
– Ему кошмары снились каждую ночь. Особенно когда холодно, в слезах просыпался. – У Джона тихий хриплый голос, словно он редко говорит, но речь при этом гладкая. Усмехается невесело: – Мальчишка, а высокомерный, словно президент. Я бы с ним и не возился.
– Но вы возились, – замечаю, когда пауза затягивается. Старик скорее покачивается, чем кивает, смотрит сквозь меня.
– Но я да… Я его из реки выловил. Шесть лет назад, получается. Мальчишка совсем потерянный был, брел по Красотке и на мост смотрел, который над рекой. Плюхнулся – и с головой ушел. Если бы никого рядом не случилось, потоп бы.
– Но случились вы.
– Но случился я. – Джон усмехается, допивая чай, подставляет мне чашку. – Умный мальчик оказался. Внимательный, голову умел заморочить, когда хотел. Но это потом. А тогда чисто ледышка, только во сне… Во сне словно другим человеком был. Лицо живое, и улыбался, и плакал. А как проснется – каменная морда. Съежится и сидит, разве что за одеяло спасибо скажет.
Джон поглаживает край чашки, смотрит в нее, словно в волшебное зеркало, где отражается прошлое. Не похожи они с пропавшим ни на грамм. Если парень ему кого-то напоминал, то, скорее, характером или еще как, но вряд ли лицом.
– Записей он не вел, негде было, – неожиданно говорит старик. – Но людей запоминал, это видно. Вообще он словно два человека в одном был. Поначалу в глаза не смотрел никогда, в пол только, и говорил совсем мало.
– А потом начал? – уточняю.
– Говорить? – Джон встряхивается, словно проснувшись. – Нет. Спрашивать он начал, и взгляд тогда уже не отводил. Выпрямился весь, голову высоко держал. Сволочью стал той еще, смотришь на него и понимаешь – использует тебя и дальше пойдет. – Задумчиво кивает, добавляя: – Его бы побили, наверное, но все знали, что мой. Вот и не трогали.
– А вы?
– А что я? – Старик горбится. – Я за него в ответе был, раз выловил.
Поднимает голову, и мне приходится выдержать долгий взгляд поблекших глаз. Не знаю, что он хочет разглядеть, но смотрю в ответ спокойно. Мне скрывать нечего, я прост, как собственный полицейский значок.
– Зачем он вам? – спрашивает Джон.
Вот и гадай, углядел он что-то или нет.
– Он пропал. Девочка с благотворительной кухни заявление подала.
А про изобилие собратьев по пропаже мы пока промолчим.
– Пропал. – Старик откидывается на стуле. – Все так. – Без перехода спрашивает: – Вы ребят Гарри знаете?
Щурюсь, не отвечая. Вот, похоже, и ниточка, ведущая к нашей организованной преступности. Джона, однако, мое молчание не устраивает.
– Знаете или нет?
Вот и решай, Пол, соврать тебе или нет. Качаю головой, признаюсь:
– Увы. Я из обычного городского департамента, не ФБР, не наркоконтроль.
Старик усмехается презрительно, но в то же время расслабляется.
– Узнайте, – советует. – Хорошенько узнайте. Пригодится.
Разговор с ним временами как вальс на льду, а временами словно посиделки двух старых приятелей. В итоге у меня целый ворох информации про банду, про мальчишку и неожиданно – про Ирландца.
– Гарри я давно знаю, – делится Джон. – Нормальным мужиком был, но, как у него жена под машину попала, все покатилось. Говорили, сын тоже погиб, но оказалось, нет. Таскал за собой мальца везде.
Морщится, словно сплюнуть хочет, но сдерживается, запивает чаем. Говорит еще и еще – про рыжего пропавшего, которого, как оказалось, зовут Элвином; про то, как мальчишка-вроде-бы-Эдриан-Рейн хотел познакомиться с бандой. Как стал пропадать, но на кухню все равно являлся. Как однажды просто исчез.
Я за чаями, пожалуй, пропустил бы поездку в приют, но кто ж мне даст. Винсента лично звонит, и старик, словно разом выдохнувшись, замолкает. Уже на пороге говорит негромко:
– Если он не понравился Гарри, он может быть уже мертв. Но если жив… Вы знаете, где меня найти, детектив. Расскажите. Хочу знать.
Смотрю на два крошечных обещания покоя, лежащих на моей тумбочке. Обезболивающее и снотворное. Пить или нет? Как это, когда ничего не болит и не чувствуешь усталости? Я забыл. Даже странно, ведь всего три дня назад оказался здесь. Перестал быть Миротворцем. На самом деле перестал.
Сестра, ты понимала это, когда требовала убить Миротворца? Может, ты уже тогда собиралась отдать меня остальным? Как именно ты думала об этом? Отпустить, помиловав, или бросить на растерзание? Думала ли ты, что именно жизнь с ними убьет Миротворца? Зальет, медленно и неспешно, как вода побеждает огонь: сначала пар, искры, шипение, но потом все утихает, успокаивается, будто пламя сдается воде добровольно.
Сейчас я даже не могу вспомнить, каково быть Миротворцем. Почему он делал то, что делал? Как работала наша общая голова? Словно часть моей личности исчезла за невостребованностью, а я заметил только сейчас.
Мы были одним целым, человек и его маска, я не всегда понимал, кто из нас кто, но пытался разорвать себя надвое, оставить чистого, светлого и беспомощного Эдриана нетронутым, отдать всю злость, что была во мне, кому-то другому. Миротворцу.
Глупо. Теперь понятно, что глупо. Конечно, я не тот Эдриан, которым был десять лет назад, но и не чудовище, каким иногда себя считал. Как удачно Элли назвала меня Дождем. Ведь именно дождь разбил меня надвое, и именно это прозвище, каждый раз напоминавшее о том дне, собрало вновь. Сделало меня тем, кто я сейчас, бросило в тесты. Это мучительно, но намного лучше, чем на самом деле стать чудовищем. А ведь я мог дойти до этого. Стать убийцей.
