— А! Герр Бутурлин! — узнав визитера, Ганс почтительно посторонился. — Прошу вас… Садитесь вот в кресло. Правда, хозяина нет… А когда явится — даже и не знаю. Право же, затрудняюсь сказать. Вы, верно, за расчетом пришли?
— Да нет, — садясь в глубокое резное кресло, успокоил Никита Петрович. — Со мной уже рассчитался шкипер.
— Ах, да, да. Хозяин же говорил… И как я мог забыть?
— А как юная госпожа Анна? — гость поежился — в доме было достаточно прохладно и сыро, видать, камин не растапливали уже давно. — Я пройду? Поднимусь?
— О, господин! — замахал руками слуга. — Госпожа Анна никого не принимает. Никого не хочет видеть! У нас такие обстоятельства, видите ли… Такие, что не приведи Господи!
— Ничего, — встав, молодой человек решительно направился к лестнице. — Я не надолго. Всего-то на пару слов.
— Но… — Напрасно протестовал Ганс! Бесполезно. Кто бы мог остановить влюбленного дворянина? Да конечно же никто! Тем более какой-то слуга.
Оказавшись перед дверью возлюбленной, Никита Петрович на миг вдруг оробел… Но только на миг! Поправив висевшую на боку шпагу, подкрутил усы… постучал, спросил по-немецки…
— Госпожа Анна?
— Кто там?
Услышав знакомый голос, молодой человек в нетерпении толкнул дверь.
— Ах, это вы…
Как-то не хорошо произнесла Аннушка эти слова. Без всякой особой радости и даже с какой-то обреченностью, что ли. Словно бы это не с Никитой она прогуливалась по саду еще не так давно.
— Я слышал, у вашего отца какие-то трудности, — войдя, галантно поклонился Бутурлин. — Но я очень рад вас видеть, милая Анна! Очень-очень рад.
— Я тоже рада…
Ага, рада, как же! Что-то не похоже. Слишком уж унылый голос, унылый вид. Впрочем, если семейство на грани разорения, то чему и радоваться-то?
И все же, и все же, несмотря на весь свой грустный вид, девушка была чудо как хороша и поистине обворожительно прелестна, как бывает прелестна самая нежная и чистая юность, воспеваемая поэтами в стихах. Скромное голубовато-серое платье с передником очень шло Аннушке, еще больше оттеняя небесную голубизну глаз. Ах, эти глаза! Эти ресницы, трепетные и пушистые, эти золотистые локоны, пухленькие губки и премиленький, слегка вздернутый, носик… Ах, красива, красива! Красоты этой не портила даже грусть, скорее, наоборот, мокрые от слез глаза придавали девушке особый шарм.
— Садитесь, — взяв молодого человека за руку, Анна запоздало кивнула на узенькую софу, стоявшую у самой двери и явно предназначенную для гостей. Обитая темно-голубой тафтою с золотистым узором, софа эта тоже весьма подходила к цвету глаз юной хозяйки. Да все здесь, в комнате, было устроено по ее вкусу — и обивка стен, и синие шелковые портьеры… были когда-то. Вот здесь же висели, да…
— А мы портьеры продали, — вздохнув, поведала девушка. — Пришлось. И Марта, кухарка — помните ее? — ушла. Отцу просто нечем платить. Такие уж наступили времена.
— Ничего, — сунув руку в карман, Бутурлин ободряюще улыбнулся. — Времена бывают разные. Главное их пережить.
— Вот именно! Пережить! — вскрикнув, Аннушка нервно взмахнула рукой и, как показалось Никите, хотела еще что-то сказать… но почему-то замолчала, насупилась.
— Вот… — молодой человек достал наконец перстень. — Хочу вам подарить.
— Мне?
— Вам, Анна, вам.
— Ой… Прелесть какая! — не чинясь, девушка надела перстень на безымянный палец и улыбнулась. — Спасибо, Никита! Дайте же я вас поцелую… вот прямо сейчас!
Бутурлин, конечно же, не протестовал, быстро подставил губы и жалел лишь об одном — что поцелуй-то вышел неглубоким, коротким. Чмок-чмок — и все! Выстрел какой-то, а не поцелуй. Впрочем, молодые люди еще не были так уж близки… но к тому все шло, как почему-то был уверен Никита Петрович. К тому, к тому — к чему же еще-то? Вон, кольцо какое подарил… Понравилось!
После поцелуя — пусть даже такого, робкого — молодой человек и вовсе воспрянул духом:
— Я, милая Аннушка, собираюсь сватов засылать!
— Сватов? — девушка хлопнула ресницами и нерешительно покусала губу.
— Вот и хотел сперва узнать — как вы к этому отнесетесь? — визитер уже брал быка за рога. — Не будете ли против?
— Против? Да нет… Вы мне, в общем-то, не противны, — Анна улыбнулась, как показалось Никите, этак лукаво, со значением или с каким-то скрытым смыслом. Правда, улыбка ее быстро угасла:
— Но ведь вы знаете. Батюшка все решает.
— Это понятно! — схватив руку возлюбленной, пылко заверил гость. — Но ведь я теперь знаю, что вам не противно будет…
— Нет-нет…
— И это — главное! Это ведь хорошо, правда? Хоть и батюшка ваш все решает, а все же приятно ваше мнение знать… Ах! Знаете что? Я сватов прямо уже сегодня пришлю!
Бутурлин говорил, волнуясь, глотал слова, сбивался, временами переходя с немецкого и шведского на русский. Впрочем, как все жители Ниена, Аннушка прекрасно понимала и тот, и другой, и третий.
— Нет, сегодня поздновато уже, — девушка посмотрела в окно. — Да и батюшка когда явится — неизвестно. Давайте лучше завтра!
— Хорошо, — поспешно согласился влюбленный. — Завтра так завтра. Прямо с утра.
Эх, знал бы он тогда! Уж, может, и поторопился бы… а так… Впрочем, в тот момент душа Никиты Петровича пела!
— Ну, вы идите тогда, Никита… До завтра.
— Да-да, до завтра!
Шалея от предчувствия казавшегося таким близким счастья, молодой человек порывисто обнял любимую и принялся крепко целовать в губы! Именно так — не «поцеловал», не «чмокнул», а принялся целовать со всей страстью, жарко, пылко и долго, наслаждаясь волнующими изгибами тела возлюбленной, пусть даже пока и под платьем. Ах, с какой нежностью Никита гладил Аннушку по спине, как заглядывал в глаза, небесно-голубые, чуть прикрытые пушистыми ресницами… А вот уже погладил ладонью шейку, плечо…
— Ах, Никита… вы так… вы так целуете…
— Вам не по нраву? Извиняюсь…
— Нет, нет… по нраву… И давай уже на «ты», ладно?
Неизвестно еще, чем бы там все кончилось с этим пылким поцелуями да жаркими объятиями, может, вышло бы что и большее — тем более рядом софа… Да только вот всю обедню обломил некстати припершийся слуга! Постучал, правда…
— Госпожа не делает ли ужинать? Я все приготовил в трапезной…
— Спасибо, Ганс. Нет. Я батюшку подожду.
Ах, как она раскраснелась! Как похорошела, расцвела… и вся грусть уже куда-то ушла, будто и не было. Засверкали глаза, губы растянулись в улыбке, а на щечках заиграли лукавые ямочки.
Все же пришлось уйти, да. Как честному человеку. Таковы уж правила приличного общества. Сначала сватов, а уж опосля… Опосля — все остальное, к сватовству прилагающееся.
