Поднявшись на ноги, боярин спустил портки, взяв деву грубо и властно, без всяких там поцелуев и ласк. Просто схватил за волосы, задергался, зарычал, словно дикий зверь. Девушка вскрикнула от боли… она все же хотела сама, уж как-нибудь справилась бы, но тут…
— Кричишь, дщерь? — закончив свое дело, Хомякин грубо шлепнул девчонку по ягодицам. — Ничо… посейчас поболе покричишь… поболе… Стой, как стоишь! Не поднимайся.
Закусив губу, Настена застыла, упершись руками в лавку. Боярин же, ухмыляясь, схватил со стены плеть, подошел к деве, ударил… Резко, с оттяжкою!
— Ай!
Челядинка дернулась, из карих очей ее невольно брызнули слезы… Боярин ударил еще… не так уж и сильно, потом — еще раз — сильней. Играл, как кошка с мышкой! Настена терпела все — велено было терпеть. Кусала от боли губы да молилась про себя — скорей бы все это кончилось, скорее бы…
А боярин распалялся все больше! Так ведь и насмерть забьет. И никто его не накажет. Никак. Потому как Анкудей Хомякин — боярин, а она, Настена-девка — раба. Не человек вовсе.
— Батюшко! — улучив момент, избитая девушка обернулась, натянула улыбку на залитое слезами лицо. — А можно медовухи испить?
— Медовухи, говоришь? — боярин неожиданно подобрел, даже плеть бросил. Да что и говорить — упарился аж до пота, устал. Самое время — кваску… или вот, медовухи…
— Эй, кто там есть? Медовуху давай.
Вошедший слуга, пряча ухмылку, глянул на голую Настену — та поспешно прикрылась одеялом.
— Ну все, все, прочь пошел… Э! Чуча! Стопки оставь.
Самолично разлив напиток, Хомякин поднял серебряный стаканчик…
— Здрав буди, боярин-батюшка, — пряча слезы, вымолвила челядинка.
— Хэк! — опрокинув стопочку, Анкудей Иваныч хмыкнул и ущипнул Настену за левый сосок. Больно ущипнул, почти что до крови. Но вместе с тем — и ласково.
— А ты ниче такая. Уважительная. Только тощая больно. Что, не кормят?
— Да иногда, батюшко, и недоедать случается, — покусав губы, призналась дева.
— Скажу Тимоше — чтоб кормил, — боярин милостиво кивнул и, потянувшись к медовухе, скривился. — Эх, жаль, вина хлебного, водки, нету.
— Почему ж нет-то, милостивец? — тут же встрепенулась Настена. — Хочешь ежели, так я посейчас принесу.
— А и давай, неси, не медли! — обрадованный Анкудин вновь шлепнул девку по ягодицам. Правда, на этот раз не так уж и сильно — любя. В чем сам и признался:
— Ох, люба ты мне стала, люба!
Насилу улыбнувшись, челядинка быстро накинула на себя рубаху да сарафан, да так, простоволосая и босая, выскочила из горницы да побежала в подклеть:
— Тимофей где? Ключи от подклети надобны. Гостюшко водки восхотел!
Управитель нашелся тут же:
— Водки? Так у нас же зелье поганое! От того зелья глава потом, как в тумане.
Карие девичьи глаза полыхнули нешуточной злостью:
— Ты, Тимофей, не уразумел, что ли? Говорю ж — боярин водки просит.
— Тьфу ты! Просит, так дай, — управитель отцепил от пояса связку ключей. — Возьмешь, ключи — вернешь. Я на заднедворье, у амбаров, буду.
— Ага.
Со всех ног метнулась девчонка к подклети — злодея-боярина нужно было упоить как можно быстрей. Забыла и про боль Настена… да не так уж уже и болело, саднило только — первые-то два удара горячи вышли, ох…
Подклеть в главной избе хором была весьма обширной и предназначалась не для житья, а для разного рода хозяйственных нужд. Там и кладовая, там и ледник, там и — для строптивых холопей — поруб с надежной деревянной решеткой.
Отворив дверь, Настена прошмыгнула внутрь и, бросившись к леднику, отыскала заветную баклажку. Взяла, вытерла сарафаном от пыли…
— Кто здесь? — негромко позвали из поруба.
От неожиданности девушка едва не уронила баклажку, но сразу вспомнила, что совсем недавно в поруб бросили какого-то отрока, беглого или татя.
Отрока сего Настена видела лишь мельком… и удивилась — не шибко-то тот был на татя похож. Тоненький такой, пригожий… Любопытно было б поговорить… Хоть парой слов переброситься…
Ай, некогда! Спешить надобно, спешить. А ну, как осерчает боярин, снова за плеть схватится?
Нет, ну пару-то слов…
Не выдержала Настена, побежала к решетке, любопытства ради:
— Тебя за что сюда?
— Ни за что! — сверкнул незнакомый отрок глазами, вздохнул. — Ты сама-то кто?
— Челядинка здешняя.
— Челядинка… А на посад-то тебя выпускают?
— А что же нет-то? — обиженно отозвалась девушка. — Я и на торжище хожу, и припасы все покупаю. Тимофей, управитель, мне верит, как родной!
— Тогда помоги, если хочешь… — узник подскочил к самой решетке, зашептал истово: — Верь — не верь, не разбойник, не тать я. Обманом все! Хозяин мой, Никита Петрович, однодворец, помещик с шугозерских земель…
— С шугозерских, говоришь? — недоверчиво покачала головою Настена. — Далече.
— Да ты выслушай! Он на Романицкой сейчас… Коли будет время — так скажи, где я. И все.
— И все, — девчонка хмыкнула. — Ишь ты, хитренький какой. Найди да расскажи… А может, ты чего злое удумал?
— Не хочешь, как хочешь, — сверкнул очами отрок. — Не очень-то я тебя и прошу.
Тут девчонка снова обиделась. Повела плечом:
— Паду-у-умаешь! Тебе помогать — надо больно.
— Как знаешь. Чего встала тогда?
Не на шутку разозлясь, челядинка уже хотела и поругаться, мол, где хочет, там и стоит, она, чай, у себя дома, в отличие от некоторых! Настена уже и рот раскрыла, да вдруг спохватилась — правильно ведь парень-то говорит. Стоит тут, росомаха, языком треплет. А боярин-то… ага!
Не забыв про баклагу, девчонка опрометью бросилась прочь. Заперла подклеть на замок, выскочила на заднедворье:
— Тимофей! На вот, ключи…
— Ага. Как боярин-то?
— Да так… — Настена покусала губы. — Ладно, побегу я.
— Беги…
Белкой взметнувшись на высокое крыльцо, девчонка на цыпочках подобралась к горнице и отворила дверь…
Могучий богатырский храп сотрясал все вокруг! Раскинув руки и ноги, боярин Анкудей Иванович Хомякин спал, почивал безмятежно и радостно, как младенец. Рядом, на ложе, валялась плеть.
— Ну, и слава богу.
Перекрестившись, Настена хозяйственно повесила плеть на вбитый в стену гвоздик, уселась на лавку перед окном и, подперев щеку рукой, вздохнула. Вроде бы Тимофей сказывал, гостюшка на дальнюю свою вотчину завтра собравшись. Завтра. Еще ночку бы продержаться… Ничего! Водка-то нынче есть.
