Услышав про плети, мальчишка закусил губу, задрожал, как осиновый лист, скривился — вот-вот заплачет. Вся тщедушная фигурка его, округлившиеся глаза, побледневшее личико выражали такой ужас, что Никита Петрович покачал головой, вспоминая приличествующие случаю слова, естественно — на шведском:
— А ничего особенного-то и не произошло, господин капитан! Сей оборванец просто меня толкнул, когда пробегал мимо… Могу я ему отвесить пару затрещин?
— Да хоть голову прощелыге этому оторвите, герр лоцман! — вполне дружелюбно хохотнул швед.
Бутурлин невольно вздрогнул:
— Откуда вы знаете, что я лоцман?
— Так я в городе всех знаю, — поправив на голове шлем, солидно покивал капитан. — И местных, и приезжих — тех, что часто бывает. Вы вот — часто.
— Тогда будем знакомы! — молодой человек искренне улыбнулся и протянул руку. — Дворянин Никита Петрович Бутурлин. Лоцман из Тихвина.
— Капитан Фельтског. Йохан. А в Тихвине я бывал! Хороший, богатый город.
— Очень рад!
Действительно — рад, тут уж Бутурлин не лицедействовал. Капитан городской стражи Ниена — это вам не какой-нибудь оборванец! Когда-нибудь да сгодится… Кстати, знакомство неплохо бы закрепить.
За рекой, на колокольне Спасской церкви, ударил колокол — заблаговестили к обедне.
— Может, заглянем в какой-нибудь кабачок, господин капитан? — приподняв модную, с пером, шляпу, светски предложил Никита Петрович. — Так сказать, отметим знакомство.
— С удовольствием! — капитан перешел на русский и оглянулся на часы, висевшие на башне городской ратуши. — Только не сейчас… а ближе к вечеру, часа в четыре.
— Идет! — Бутурлин тоже взглянул на часы. — В четыре так в четыре.
— Здесь недалеко есть таверна. Называется «Тре крунер» — «Три короны», знаете?
— Знаю, — кивнул лоцман. — Там и свидимся.
— А оборвыш-то ваш — сбежал! — прощаясь до вечера, хохотнул новый знакомец. — Так и не успели вы ему затрещин отвесить! Ничего, ничего — увижу, так за вас дам.
Махнув шведу рукой, Никита Петрович со всей поспешностью побежал к пристани, к реке, к перевозу, и, сговорившись за медяху с одним из многочисленных лодочников, уже совсем скоро оказался на другом берегу Невы, у Спасской церкви, выстроенной из золотистых бревен. К обедне немножко опоздал, да не страшно, главное было — зайти.
Сняв шляпу, молодой человек вошел в церковь и, перекрестив лоб, встал позади молящихся. Солидный седобородый батюшка вел службу красиво и звучно, не так, как бывает иные — гнусавят что-то себе под нос, а что — непонятно. Этот же… Нет, молодец!
Судя по всему, местной пастве батюшка тоже нравился — народу в церковь набилось немало, так что Бутурлин едва протиснулся к иконе Николая Угодника Мирликийского, заступника и покровителя всех мореходов и путешествующих. Помолился, попросив удачи в лоцманском деле… и в устройстве будущей свадьбы — тоже.
Ах, Анна, Аннушка, Анюта! Небесно-голубые глаза, трепетные густые ресницы, золотисто-каштановые локоны. А фигурка! А грудь! Нешто скоро станет женою такая-то красота?! А чего бы и нет? Уж он-то, Никита Петрович Бутурлин, тихвинский дворянин, все сделает для того, чтоб его молодая супруга ни в чем не нуждалась, чтоб жила в достатке да в счастии. Да так и будет! Свадьба дело не быстрое — пока помолвка, то да се… за это время государь, даст Бог, призовет на войну с Польшей! А там — и жалованье, и трофеи. Как раз можно будет и дом на посаде тихвинском выстроить. Или здесь, в Ниене… а лучше всего — в Спасском.
Погруженный в сладостные мечтания, молодой человек вышел из церкви и, надев шляпу, вновь направился к перевозу. Перебрался на другой берег и, быстро миновав набережную, свернул на Среднюю улицу — Меллангатан, — а уж там, пройдя до скобяной лавки купца Юхана Свенсона, повернул направо, на улицу Медников — там и располагался дом почтеннейшего купца герра Готлиба Шнайдера. Там жила Анна! Аннушка, Анюта…
Вот и знакомый дом! Узкий — в три окна, трехэтажный. На первом этаже — лавка, на втором — трапезная и кабинет, на третьем — опочивальни. Вот, кажется, ставня дернулась… там, там, на третьем… Ага, ага! Вон, в распахнутом окне — показался знакомый силуэт с выбившимися из-под домашнего чепца локонами…
Молодой человек бросился было к двери… однако тут же замедлил шаг, узрев ошивавшихся возле небольшого крыльца хмырей. Хмырей было двое, оба одеты в темное суконное платье, как принято у лютеран, и оба пялились на Анну! Прямо головы задрали, шляпы сняв… Нет, ну это уже совсем бесстыдство! Да кто вы такие, господа хорошие? Судя по одежде — явно не бедняки… но и не дворяне тоже, шпаг-то не видать. Купцы? Соратники-соперники герра Шнайдера?
— И все же, герр Майнхоф, мне кажется, сей дом не стоит запрашиваемых денег! — один из хмырей — лет тридцати, круглолицый, с белесыми, как у поросенка, ресницами — нахлобучил на голову шляпу.
Второй, постарше лет, наверное, на десять, сухопарый, с худым желчным лицом, лишь хмыкнул да развел руками:
— Ах, Генрих! Я же уже говорил уважаемому герру Шнайдеру — тридцать талеров за такой дом никто не даст! Красная цена — двадцать. Ну, смотрите сами — и крыша уже требует ремонта, и ставни — покраски. Да и штукатурка — обсыпалась.
— Так я ж про это и говорю! — круглолицый хлопнул ресницами и, понизив голос, спросил: — А что, корабль герр Шнайдер не продает?
— Корабль в закладе.
— Ах, в закла-а-аде! То-то я и смотрю… А у кого, разрешите узнать? Что-что… У Фелькенберга? О, ну это волк! А дом, значит, пока что не заложен…
— Не заложен, — согласился худой — герр Майнхоф. — Но, я так думаю, вскорости все может статься. Сами знаете, Фелькенбергу палец в рот не клади. Так что, любезнейший Генрих, коли вы хотите сей домик купить, так советую — покупайте немедленно. Иначе уйдет дом, уйдет.
— Ну, не за тридцать же талеров!
— Не за тридцать. Хотя бы за двадцать… Или — за двадцать пять.
— Двадцать пять? Ну, вы, герр Майнхоф, и скажете. За что же здесь двадцать пять-то?
Ах, вот оно что! Похоже, герр Шнайдер собрался продавать дом. И уже заложил корабль! Неужто его дела настолько нехороши? Неужто сей почтенный негоциант оказался на грани разорения? Как так вышло-то? Почему?
Хотя… купеческое счастье переменчиво: сегодня ты с деньгами, завтра — без. Так оно и бывает.
Тогда тем более! Коль уж семейство пребывает в расстроенных делах, так вот и взять в жены Аннушку! Без всякого приданого, так…
Взволнованный до глубины души, молодой человек поднялся по крыльцу и постучал в дверь аккуратно привешенным бронзовым молоточком.
— Заходите! Да заходите же, не заперто! — дверь отворил старый слуга Шнайдера Ганс. Худой, с седыми косами, одетый в какой-то непонятный, явно не по размеру, кафтан, больше напоминавший рясу, слуга и сам походил на схимника… а лучше сказать, на монаха-расстригу!
