– В чем дело? – тут же спрашивает Кристиан.
– Скорбь, – всхлипываю я.
Мы тут же звоним маме. Анжела вся трясется из-за происходящего, потому что мы находимся в «Розовой подвязке», где она и живет, и нет ничего ужаснее, чем лишиться чувства безопасности у себя дома. Мама появляется минут через десять. Она запыхалась, но в этот раз не выглядит обеспокоенной. Скорее уставшей.
– Все еще ощущаешь скорбь? – спрашивает она.
– Нет.
Сейчас я чувствую себя невероятно глупо.
– Может, все дело в твоей эмпатии, – говорит Анджела, пока провожает до дверей театра. – И ты просто улавливаешь чувства людей вокруг, которым вдруг стало грустно.
Да, наверное, так и есть.
Но у мамы, оказывается, другая теория. И я узнаю ее в тот же вечер, когда она заходит ко мне в комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. За окном крупными хлопьями продолжает идти снег, который не успокаивался с того вечера, когда вернулся Мидас. И ночью, судя по всему, будет холодно.
– Прости, что все время, ну знаешь, кричу «волк», – говорю я маме.
– Все нормально, – успокаивает она, но на ее лице явно отражается напряжение, которое вычерчивает новые морщины.
– Кажется, ты не очень обеспокоена происходящим, – замечаю я. – Почему?
– Я уже тебе говорила: не думаю, что Сэм придет за нами так скоро.
– Но я действительно чувствую скорбь. По крайней мере, именно так в те моменты это ощущается. Неужели это ничего не значит?
– Значит. – Она вздыхает. – Но не факт, что ты чувствуешь печаль именно Чернокрылого.
– А чью тогда?
– Она может быть твоей, – говорит мама, и в ее взгляде видится привычное разочарование.
На секунду мне кажется, будто из комнаты пропал весь воздух.
– Моей?
– Чернокрылые чувствуют скорбь, потому что пошли против своей сути. И то же самое происходит с нами, если мы не исполняем предназначения.
Я в ступоре. Серьезно, у меня просто нет слов.
– Только Чернокрылые ощущают это намного сильнее, – продолжает она. – Они предали Бога, и это причиняет им невероятную боль.
«Я никогда не смогу вернуться, – вот что Семъйяза думал в тот день. – Я никогда не смогу вернуться».
– Наша же скорбь чуть более изощренная и эпизодичная, – говорит она. Но такое случается.
– То есть ты считаешь, что я чувствую скорбь лишь потому, что мне… мне не удалось выполнить предназначение? – через минуту спрашиваю я.
– О чем ты думаешь в те мгновения, когда это происходит? – интересуется она.
Мне следует рассказать ей о своем сне. О кладбище. Обо всем. Но слова застревают у меня в горле.
– Не помню.
И это правда. Я не помню, о чем думала в те конкретные мгновения, но, скорее всего, это было связано с Такером, моим сном и тем, как помешать ему сбыться.
Я сопротивлялась предназначению.
То есть шла против своей сути.
Значит, это действительно моя скорбь.
7
Неожиданный поход
Когда я на следующее утро выглядываю в окно, то обнаруживаю там полметра снега. Наш двор сейчас напоминает зимнюю страну чудес, которая укутана уютным пуховым одеялом. Но так уж заведено в Вайоминге. За один день лето сменяет осень, и деревья вмиг окрашиваются в красные цвета, белки начинают носиться по лесу, закапывая желуди, а в воздухе повисает легкая дымка от каминов в домах. А затем за одну ночь наступает зима. Белая и безмолвная. И становится чертовски холодно.
Мама на кухне жарит бекон. При виде меня на ее лице появляется улыбка.
– Присаживайся, – говорит она. – Я только что приготовила тебе завтрак.
– Ты такая веселая, – отмечаю я, что кажется мне несколько странным, особенно учитывая наш вчерашний разговор.
– А почему нет? Сегодня прекрасный день.
Я захожу на кухню и вижу Джеффри, сидящего за стойкой с таким же полусонным видом, как у меня.
– Она просто сумасшедшая, – как ни в чем не бывало говорит он, когда я усаживаюсь рядом.
– Я вижу.
– Она объявила, что мы сегодня идем в поход.
Я поворачиваюсь и смотрю на маму, которая переворачивает блины и, черт возьми, насвистывает.
– Мам? – зову я. – Ты не заметила, что за окном идет снег?
– Подумаешь, небольшой снежок, – отмахивается она, посмотрев на меня сияющими глазами.
– Я же сказал, она сумасшедшая, – вставляет Джеффри.
Как только мы заканчиваем завтракать, мама поворачивается к нам с решимостью директора круизного судна, готового устроить незабываемый день пассажирам.
– Клара, помой, пожалуйста, посуду. А ты, Джеффри, загрузи вещи в машину. Мне нужно закончить кое-какие дела, и мы можем ехать. Давайте постараемся собраться к десяти. Нам еще несколько часов идти до нужного места.
– Но, мама, я не могу отправиться в поход на все выходные, – хнычу я.
– Потому что хочешь остаться дома и по вечерам пробираться к Такеру?
– Попалась, – смеется Джеффри.
Кажется, мои ночные вылазки оказались не такими уж и тайными.
– Чур, я спереди! – восклицает брат, и на этом наш завтрак заканчивается.
К десяти часам мы успеваем принять душ, одеться и загрузиться в машину, где тут же врубаем печку на полную мощность. Мама передает мне термос с горячим какао. У нее все еще до безумного отличное настроение. Она включает режим бездорожья и дворники, чтобы очистить лобовое стекло от снега, а затем, подпевая радио, выруливает на шоссе в Джексон. И едет до «Розовой подвязки».
– Клара, твой выход, – с озорной улыбкой говорит она.
Я в замешательстве смотрю на нее.
– Сходи за Анджелой. Скажи ей, чтобы собрала вещи на выходные.
– Она в курсе? – спрашиваю я. – Знает, что мы собираемся в безумный поход, несмотря на снег?
Мамина улыбка становится шире.
– На этот раз Анджела ничего не знает. Но у меня такое чувство, что она не откажется от поездки.
Я подхожу к театру и стучу в двери. Мне открывает мама подруги. Ее темные глаза устремляются за мою спину к маме, которая вышла вслед за мной из машины и направляется к нам. На секунду мне кажется, что Анна Зербино сейчас упадет в обморок, потому что на ее лице появляется странное благоговейное и в то же время испуганное выражение, и ее рука невольно поднимается к золотому крестику, висящему на шее. По-видимому, Анджела рассказала ей, что у всех членов нашей семьи в венах течет ангельская кровь, а по опыту Анны Зербино такие люди внушают страх и требуют поклонения.
