— А помнишь ли ты, королева Изольда, о том, как во время купанья ты хотела убить меня моим же мечом, и сказку о золотом волосе, которою я тебя успокоил, и о том, как я защитил тебя от сенешаля?
— Умолкни, злой рассказчик! Зачем явился ты сюда со своими бреднями? Вчера вечером ты упился, и, наверно, хмель внушил тебе эти грезы.
— Правда, я пьян, и от такого напитка, что никогда опьянение это не пройдет. А помнишь ли ты, королева Изольда, тот чудный, жаркий день в открытом море? Тебе захотелось пить — помнишь ли, королевская дочь? Мы выпили оба из одного кубка. С той поры я всегда был пьян, и плохим опьянением…
Когда Изольда услышала эти слова, которые она одна могла понять, она закрыла лицо мантией, встала и хотела уйти, но король удержал ее за горностаевый капюшон и заставил снова усесться с ним рядом:
— Погоди немного, дорогая Изольда, дай дослушать его глупости до конца.
— Какие же мастерства знаешь ты, юродивый?
— Я служил королям и графам.
— В самом деле? Умеешь ли ты охотиться с собаками и птицами?
— Конечно, когда мне приходит в голову поохотиться в лесу, я умею ловить с моими борзыми журавлей, что летают в поднебесье, с ищейками — лебедей, белых гусей, диких голубей, с моим луком — нырков и выпей.
Все добродушно рассмеялись, а король спросил:
— А что добываешь ты, дружок, когда идешь на охоту за речной дичью?
— Беру все, что нахожу: с ястребами — лесных волков и больших медведей, с кречетами — кабанов, с соколами — серн и ланей, лисиц — с коршунами, зайцев — с кобчиками. И когда я возвращаюсь к тому, кто оказывает мне гостеприимство, я хорошо умею играть дубиной, наделять головнями конюших, настраивать мою арфу и петь под музыку, любить королев и бросать в ручей хорошо выстроганные щепки. В самом деле, разве не хороший я менестрель
[240]? Сегодня вы видели, как я умею драться палкой.
И он принялся размахивать ею вокруг себя.
— Ступайте вон отсюда, — крикнул он, — корнуэльские сеньоры! Чего еще ждете вы? Разве вы еще не наелись, не сыты?
Позабавившись дураком, король велел подать себе коня и ястребов и увел с собой на охоту рыцарей и оруженосцев.
— Государь, — сказала ему Изольда, — я чувствую себя усталой и расстроенной. Дозволь мне отдохнуть в моей комнате, я не могу более слушать эти глупые шутки.
Она удалилась, задумавшись, в свою комнату, села на постель и сильно загоревала:
— Несчастная я! Для чего я родилась? На сердце у меня тяжело и печально. Бранжьена, дорогая сестра, жизнь моя так сурова и жестока, что лучше было бы умереть. Там какой-то помешанный, выстриженный накрест, пришел в недобрый час: этот юродивый, этот жонглер — волшебник или знахарь, он в точности знает все обо мне, о моей жизни; знает такое, чего никто не ведает, кроме тебя, меня и Тристана; он узнал это, бродяга, гаданьем и колдовством.
Бранжьена ответила:
— Да не сам ли это Тристан?
— Нет! Тристан прекрасен, он лучший из рыцарей, а этот человек уродлив и мерзок. Да будет он проклят Богом! Да будет проклят час его рождения, проклят и корабль, привезший его, вместо того чтобы утопить там, далеко, в глубоких волнах!
— Успокойтесь, королева, — сказала Бранжьена, — сегодня вы только и знаете, что проклинать и отлучать. Где вы научились такому делу? Но, может быть, этот человек — посланец Тристана?
— Не думаю, я его не признала. Но пойди за ним, дорогая, поговори с ним, посмотри, не признаешь ли ты его.
Бранжьена направилась в залу, где оставался лишь юродивый, сидевший на скамье.
Тристан узнал ее, бросил палку и сказал:
— Бранжьена, благородная Бранжьена, заклинаю тебя Богом, сжалься надо мной!
— Какой дьявол научил тебя моему имени, противный Дурак?
— Давно я его знаю, красавица! Клянусь моей головой, некогда белокурой; если разум ее покинул, то виною тому ты, красавица. Не ты ли должна была оберечь любовное зелье, которое я выпил в открытом море? Было жарко, Изольда отпила из серебряного кубка и подала его мне. Ты одна это знаешь, красавица, — разве не помнишь ты этого более?
— Нет, — отвечала Бранжьена и, взволнованная, бросилась к комнате Изольды.
Но помешанный побежал вслед за ней с криком: «Сжалься!»
Он вошел, увидел Изольду, кинулся к ней, протянул руки и хотел прижать ее к своей груди; но, застыдившись, вся в холодном поту от волнения, она откинулась назад, избегая его. Видя, что она от него отстраняется, Тристан затрепетал от стыда и гнева, отошел к стене у двери и сказал своим по-прежнему измененным голосом:
— Да, я слишком долго жил, если дожил до дня, когда Изольда меня отталкивает, не удостаивает любви, презирает меня. О Изольда, кто сильно любит, не скоро забывает! О Изольда, прекрасен и дорог полноводный ручей, который разливается и бежит широкими светлыми волнами; когда он высохнет, он ни к чему не годен. Такова любовь, которая иссякла.
Изольда ответила:
— Я смотрю на тебя, друг, и сомневаюсь; дрожу, не уверена, не узнаю Тристана.
— Королева Изольда, я Тристан — тот, который так любил тебя. Или не помнишь того карлика, который насыпал муку между нашими постелями, мой прыжок, кровь, что потекла из моей раны, подарок, который я тебе прислал, — собачку Пти-Крю с волшебной погремушкой? Или не помнишь ты искусно обструганных щепок, которые я бросал в ручей?
Изольда смотрит на него, вздыхает, не знает, что сказать и чему верить; она отлично видит, что ему известно все, но было бы безумием признать в нем Тристана. А он говорит ей:
— Королева и госпожа моя, я вижу ясно, что вы бросили меня; я обвиняю вас в измене. Я изведал, однако, дни, красавица, когда вы любили меня искренно: то было в темном лесу, под лиственным сводом. Помните ли вы тот день, когда я вам отдал мою собаку, славного Хюсдена? О, она меня всегда любила и ради меня покинула бы белокурую Изольду. Где она? Что вы с ней сделали? Она по крайней мере узнала бы меня.
— Она бы узнала вас? Вы говорите пустяки. С тех пор как Тристан уехал, она все время лежит там, в своей конуре, и бросается на всякого, кто подходит к ней. Бранжьена, приведи ее ко мне.
Бранжьена привела собаку.
— Поди сюда, Хюсден, — сказал Тристан. — Ты был моим, я возьму тебя снова.
Когда Хюсден услышал его голос, он вырвался с привязью из рук Бранжьены, подбежал к своему хозяину, стал вертеться у его ног, лизать ему руки, лаять от радости.
— Хюсден, — воскликнул юродивый, — благословен тот труд, который я затратил, воспитав тебя! Ты меня лучше принял, чем та, которую я так любил. Она не хочет признать меня. Узнает ли она хоть этот перстень из зеленой яшмы, который когда-то мне подарила, плача и целуя меня, в день расставания? С этим маленьким перстнем из яшмы я никогда не разлучался: часто я просил у него совета в моих печалях, часто орошал горькими слезами зеленую яшму.
