Ненависть – поразительный плод любви зависти и бессилия. То есть сильное чувство, рождённое двумя слабыми. Шанс, дарованный природой союзам неудачников.
Работяг конечно же удивило: как такой «засор» – «Собака, мать твою. Без яиц. Сука…» – мог приключиться в стене?!
– Сука…
– Чего сразу так… Может, у него причиндалы там, внутри. А что яиц нет, так кастрированный.
– Кастрированного так в стену не засадят!
– Не путай, козел, кастрированных с импотентами. Это импотента не засадишь!
– А ты кастрированного засаживал? Вот и заткнись.
Впрочем, удвоенное Краеведом первоначально объявленное вознаграждение тут же возвело корыстную шушеру в статус высоко оплачиваемых добровольцев, сиречь волонтёров. А заодно перевело их умы, догоняющие возросшее благосостояние на другую волну, каковая ненавязчиво мягко баюкала, все пришёптывая: «Каково-ш-ш-ш было бы ш-шчас-с-с-стье, выпадай такой ш-ш-ш-шанс еш-ш-ш-едневно, еш-ш-шенедельно…»
Так все затруднительные, будоражащие рефлекс познания и наукой никак не оправданные темы сошли на нет. Они без боя высвободили пространство для своей коллеги-простушки, той, что из трёх аккордов, если подняться до музыкальных аналогий. Я о теме наживы.
Стараниями рабочих и вверенной им подручной техники Чыычаах явилась миру живой и здоровой, правда, в железобетонной юбочке со щербатыми краями. По дороге домой собака ныла, жалуясь Краеведу на боли в спине.
– Нечего было жопой вертеть без продыху, как блядь на параде, – совестил он пострадавшую. Без успеха. Чыычаах не вняла аллюзии на бразильские карнавалы, слишком южно, зажигательно и голо даже для собаки. Да и не факт, что Краевед ссылался на что-либо конкретное, просто слова так сами сложились. Наткнулся давеча на какое-нибудь радио каких-нибудь меньшинств в эфире, а собаке – мозг напрягай.
Нытье долгожданно и в то же время неожиданно перебил простой по сути вопрос, одновременно вторгшийся в человечью и собачью головы: «Что, если эта напасть навечно прилипла к судьбе Чыычаах и будет с сего дня подстерегать ее в любой стене? Чтобы себя потешить заведомой подлостью, а народ невиданным зрелищем?»
«Разорительная выйдет история…» – пришло на ум Краеведу отдельное от Чыычаах, животного нрава лёгкого, сродни своему имени, а оттого не способного погружаться в глубины печальной обыденности.
Краевед задумался о многочисленной загородной родне, там вечно нуждались в крепких ездовых собаках. Стыдливо вспомнил о шурине, наследстве покойной жены, чьи корейские корни побуждали раскосо прикидывать достоинства Чыычаах, никакой связи не имеющие с выносливостью. «Слюну подбери», – обычно одёргивал шурина Краевед, но за собакой в его присутствии присматривал особенно тщательно.
В раззявленной к небу железобетонной пасти с выбитыми зубами – проездами, где проживал Краевед со своей собакой, Чыычаах вдруг забыла обо всех неудобствах, сорвалась с шага и резво метнулась за пролетающей низко птахой. Та будто бы заигрывать принялась с собакой – чуть на голову ей садилась.
«К своим потянуло дуру, Чыычаах же…» – незлобливо вздохнул Краевед. И замер на выдохе: псина, метнувшись в центр городской клумбы, словно в земляное болото угодила. Чёрная, будто жиром сбрызнутая земля оказалась мягкой и рыхлой. Видно, только что завезли почву под будущие посадки. «Делать не хер начальникам, лучше бы остановки поправили…» – из года в год однообразно бухтели местные жители, и становилось яснее ясного – весна.
Чыычаах просела в землю по самую талию, примерно до середины бетонного «пояска». Композиция сложилась затейливая, можно сказать – авангардная, бескомпромиссно отрицающая злопыхательские досужьи шепотки о безвременье или сухой траве, захватившей некогда сытные пастбища отечественного искусства. Бюст собаки венчал собою уродливый низенький постамент, попирая многометровые пафосные творения московского грузина натуралистичностью и неопровержимым откликом образа на реалии российской жизни.
Пожилая, подслеповатая соседка Краеведа остановилась, шестым чувством налетев на его тень. Она некрасиво сощурилась в сторону только что возникшего монумента и, поместив под ноги переживший миллениум пластиковый пакет, заблажила, распугивая воздух беззубым ртом:
– Это что ж такое делается?! Только памятников нам во дворе не хватало! То машинами все позаставят, теперь вот, глянь, дрянь какую удумали!
Кроме Краеведа «глянуть» на «дрянь» было некому, и старушка неожиданно сбросила тон:
– Кому хоть?
– Космонавт в нашем доме жил, – нашёлся Краевед к искреннему своему удивлению.
– Ну если только космонавт… Тогда ладно, – смилостивилась соседка и пошлепала дальше, позабыв на грязном асфальте скрытый пластиком скарб.
«Окликать не буду, ну ее к черту. Лучше сам занесу», – определился с «тимуровщиной» Краевед.
Наблюдая за наслаждавшейся новой ролью собакой, он озадачился поиском ответов на вероятные уточняющие вопросы. Въедливой старухи.
«Белкин, Стрелкин, Лайкин… Белкин. А куда пропал? Так ведь нужно было Белкина, а скульптор, скотина не местная – своего художника хера с два кто из начальства поддержит, коррупционеры, мать их! – наваял Лайкина. У того, как выяснилось, тоже родина есть, своя, туда и отправили. Нашего же, который Белкин, в очередь поставили, но сейчас денег нет. Но мы держимся. Потому что патриотизм у нас высшей, мать, категории жирности – сметану положили в основу, – иначе замёрзнет».
Складно получилось. Остро. Жизненно. Краевед был доволен.
Тут что-то явно шаманское запоздало сработало, бетон с Чыычаах осыпался чем и был – каким-то пересохшим говном, а сама псина, высвободившись из чернозёмного плена, не преминула кинуться к хозяину и что было силы потёрлась грязным бедром о его светлые брюки.
– Космонавт. Это я уважаю. Не ожидала.
На этом месте рассказа Краевед задремал. Немудрено: до этого он трижды опроверг бытующее недоверие к северным народам по части переносимости алкоголя. Столько Краевед перенёс – не каждому славянину поднять суждено. Я же подумал, что про светлые брюки он это лишку… Наврал, короче. Никак не получалось представить его в светлых брюках. Стены в столовой были кремовыми, я мысленно прислонял к ним Краеведа и так, и эдак – ничего приличного не выходило. Клякса с жёлтым лицом, да и только. С другой стороны, я и сам, как завзятый грязнуля – из воздуха могу пятно на рубашке соорудить, – обожаю все светлое.
Когда Краевед пробудился, в столовой уже объявили конец завтрака. То есть буфет с сыром закрылся, скукожился вместе с ним. Мы добросовестно высосали из остывших чайных пакетов то неположенное, что в них впиталось, и еще больше расслабились: нам было обещано скорое наступление обеденного часа. Но без горячего.
– Пурга, до дров не дойти, а мазут весь на тепло пустили… – оправдался буфетчик. – Лучше, мужики, холодным в тепле закусывать, чем горячим на холоде. Для яиц лучше. Целее будут, – хохотнул. – Тем более, что пока вы свои байки травите – что хошь выстынет.
