Выберу я нескромно и во всех отношениях очень удачно: зимнюю, стёганую, три четверти… Мечта скромника. К тому времени, кстати, уже распогодится, и я перестану в плаще и шарфе выглядеть наполеоновским мародёром на смоленской дороге, а значит, смогу чаще бывать у сестры и, как следствие, немного прибавлю в весе. Мне это пойдёт на пользу. Придут холода, и я опять вынужденно похудею, но отправная точка все же будет весомее нынешней. В плане запасливости я стану гораздо лучше понимать своего хомяка, ему, однако, это особой пользы не принесёт.
Ремонт в подъезде снова отложат на неопределённый срок, но я рисковать не стану, улучу момент, когда подоконник будет пуст, и сфотографирую камерой в телефоне интересующий меня фрагмент. Телефон заряжу, как раньше он никогда не был заряжен. Удивлюсь, что он не сошёл с ума от такого количества энергии в мини-мышцах. Потом стамеской я соскоблю надпись. Все краски. До самого дерева соскоблю. Есть вещи, которые настоящий мужчина должен делать сам и делать их обстоятельно. Увы, получится форменное уродство: в образовавшуюся лунку мужики из семей, ратующих за здоровый образ жизни, отправленные дымить на лестничную площадку, станут гасить бычки. Совсем, надо признать, не больно прижигая мою остывшую память.
Киса, она же Аврора, облюбует какой-то другой подоконник. Смрад от окурков придётся ей не по нраву. Я перестану ее видеть, подниматься выше третьего этажа у меня нет повода. Если только верхние соседи затопят. Но тогда скорее им ко мне бегать придётся. Мне-то чего у них высматривать?
Тем не менее, открывая квартиру, я буду привычно зорко оглядывать территорию и особо внимательно смотреть под ноги. Пусть хомяк, как повсеместно принято у обитателей клеток, всегда в большей безопасности, чем мы снаружи. Да и клетку я переставлю так, что ее практически невозможно будет свалить со стола.
Лампа? Изуродовать ее еще больше, чем уже… состоялось, – совсем нереально. Разве что добить окончательно. Но, чувствую, она это примет как акт милосердия. А мы милосердны, но и лампа нужна.
Будильник? Сам по себе, без клетки и лампы, он, конечно же, по-прежнему представляет определённый интерес. Определённый. И в альянсе с ними – тоже. Но… Остановится, утомлённый походом, который у будильников жизнь и есть. Окончательно и бесповоротно. Будто кто приказал: «Стой. Твоё время пришло». С каждым так однажды поступят. Заглохнет его нехитрый движок, сколько его ни запускай. Напугает меня до полусмерти. Я даже давление измерю и кровь сдам на анализ всего, что в кровях ищут, – так связаны мы с ним по жизни. Но все обойдётся. Правда, только с кровью. Медсестра понимающе похихикает над моей просьбой не пересылать результаты анализа мне на службу. Сама, видимо, балуется травой или чем-то пожёстче, но не настолько, чтобы рискнуть работой. А я бы рискнул, не очень работа: старичье нудное, дети проблемные, увечная юность, говённая зрелость, сверстники… О них, о сверстниках вообще думать неприятно. Но по-любому женщина с пониманием. Это ее выделяет. Правда, больно страшна, мне столько не выпить. Однако правда – я ведь правда подумал о правде? – нынче зависима… Мне не перечислить – от чего, и уж тем более не вписаться в зависимость. Проще выписаться: выпью больше, чем «столько не выпить». Взломаю границы. Удовольствие промоет, как в ручье промывают…
«Что промывают в ручьях?»
«Откуда я знаю. Золото. Это не обо мне».
Так всё вернётся на круги своя.
Вот только второго «Тик-так, киса, бума» в моем доме уже никогда не удастся устроить. Буду настороже. Не доверяю кошкам.
Фотографию памятной надписи на подоконнике я через неделю-другую забуду неизвестно где вместе с телефоном. Вспомню Кимыча – кого еще? – он бы утешил меня по-восточному мудро:
– Может, уже завяжешь? Сопьёшься ведь, русский.
Я уловлю ключевое слово, но не услышу.
Мешки с цементом так и будут валяться под лестницей. Сосед-дачник поначалу пометит их крестиками, потом углубится и пронумерует. Позже закроет плотной непрозрачной плёнкой. Как-то раз совсем поздним вечером я застану его за пересчётом и непонятно зачем спрошу: под какими номерами мои два? Похоже, что после этого мы никогда не помиримся.
Цемент строители вывезут ровно в тот день, когда сосед, истерзав себя и соседей, всё же пробудит в гараже от зимний спячки свою колымагу. Увы, его плёнка, заботливо прикрывавшая добычу, исчезнет вместе с мешками. И я пойму, что окончательно и невозвратно утратил способность сочувствовать.
Вот так всё и сложится. Киношно. Можно было бы заработать на сценарии. Но вставать на ночь глядя и записывать я не буду.
С этой мыслью пересиливаю себя и отворачиваюсь от хомяка к стене. Иначе не усну, всю ночь проваляюсь в переживаниях. А выспаться очень надо, давно пора.
Напоследок представляю себе, как невидимая рука наклоняет небо, будто сковороду, и из нее сыплются яркие звезды.
На сей раз я готов, не оплошаю. Я успеваю загадать желание, душой выкрикиваю его, чтобы никто не подслушал: «Все-го-хо-чу!!!» Если исполнится, то поживу как человек, который может быть и звучит не очень гордо, но ему, черт возьми, ах как хорошо!
Всё. Теперь спать.
116
В понедельник просыпаюсь от того, что молчит мой старый будильник. Тревожно молчит. Никакого «Тик-Так…». А мне так просто страшно. В груди сразу забухало: «Тук… Тук… Тук, тук, тук». Как поезд оставляет станцию, только поезда так быстро не разгоняются. Проспать мне нельзя.
«Наручные смотри…»
«Твою в душу… Куда я их положил? Попить».
«Потом попьешь. Уф-ф, вот они. Нет, вроде бы не погиб».
«Не зарекайся. Еще в порядок себя приводить».
«В беспорядке сойду».
«Попить».
Вторую неделю на службе циркулируют слухи о грядущем сокращении. Причем нешуточном. Так американцы в августе сорок пятого «сократили» Хиросиму и Нагасаки. Прости, Япония, мне эту вольность. Предупредили уже, что начнут со «стариков» и разгильдяев, а мы с Кимычем в обеих командах в основном составе. Правда, я больше его разгильдяй, потому что ростом намного выше и из-за этого все время на виду. «Прошмыгнуть» – вообще не мой глагол. По жизни. И как следствие, совсем не мое действие.
Щелкаю выключателем скособоченной лампы – стрелки будильника подняты на без десяти два, там и замерли. Сдался, дохлятина, стрелки вверх, такого уже не накажешь, если мало-мальски соблюдать приличия. Еще раз тянусь к наручным, уже догадываясь, что запаниковал преждевременно – за окном темень кромешная, густая, плотная, не утренняя. И Хомячура на включённый свет не реагирует, нет его на привычной позиции «Подайте оголодавшему хомяку!». Дрыхнет, животное. Так и есть, пять сорок пять. Надо бы к часовщику заглянуть, часовая стрелка что-то в бега ударилась, сразу и не поймёшь: то ли пять, то ли шесть…Час десять еще запросто поспать можно. Было бы можно. В тот же миг на свет вырывается понимание, что скорее всего я уже не засну. И тогда день по вине недосыпа сложится трудным и утомительно бесконечным. Гадко сложится. Уже принялся гадко складываться. Лиха беда начало.
