– Как минимум одна из них правдива, – возражает мама. – Туристы уверяют, что видели здесь юную девушку в подвенечном платье, которая сидела на перилах, мечтательно улыбаясь, как влюбленная.
Краем глаза я замечаю движение.
Это Полин. Слушая моих родителей, она снова хватается за воротник блузки. И вдруг я вижу, как она что-то вытягивает из-под него. Это серебряная цепочка с медальоном. Мое сердце готово выпрыгнуть из груди, я нащупываю зеркальце в заднем кармане и готова дать отпор любому неупокоенному духу.
Но тут на медальон падает свет, и я понимаю, что он вовсе не зеркальный. Это самое обычное украшение. Видно, что медальон не новый. Полин трет его пальцем и что-то неслышно шепчет.
– Что это? – спрашиваю я, и она показывает мне свой талисман. Рисунок на нем почти стерся от времени, но можно разглядеть изображение глаза.
– Это древний символ, – объясняет девушка, – он отгоняет зло.
– Я думала, ты не веришь во все такое.
– Я и не верю, – поспешно отвечает Полин и машет рукой. – Это просто маленькое суеверие.
Не очень-то это похоже на правду.
– Ну как? – Мама подходит к нам и хлопает в ладоши. – Поднимемся наверх?
Мне не по себе.
– Наверх? – повторяю я, во все глаза глядя на башню.
Признаюсь: я недолюбливаю высоту. Не то чтобы я ее боялась, это уж слишком. Но я никогда не встала бы во весь рост на перилах, раскинув руки – как Гермиона в «Гарри Поттере», когда в первый раз садилась на гиппогрифа. (В фильме, конечно. Помните?)
Но и пропустить это событие я тоже не хочу. Ведь потом я себе не прощу.
Мы поднимаемся сначала на одном лифте, потом на другом, и еще по лестнице, и в конце концов оказываемся на самой высокой в Париже смотровой площадке. Со всех сторон она огорожена сеткой, но мне не хочется идти вперед. Здесь наверху намного прохладнее, и я не могу понять, почему – уж не новое ли это предупреждение об опасности? Но что это за опасность? Эйфелева башня скреплена, наверное, целым миллионом гаек и болтов. Что случится, если один из них сломается? Или если меня вдруг отбросит к краю порывом ветра?
Чтобы успокоиться, я мотаю головой. Кажется, я заразилась паранойей от Джейкоба.
– Ты называешь это паранойей, а я – здравомыслием.
Но тут мама хватает меня под руку и – я не успеваю даже вскрикнуть! – подводит к самому краю. Папа кладет мне ладонь на плечо, и я забываю, что боялась. Под нами, насколько хватает глаз, раскинулся город. Он белый, золотой, зеленый… И я понимаю: ни одна самая лучшая фотография в мире не передает его красоту.
На некоторое время я забываю о привидениях и о том, что, возможно, их на этой башне полно. Почти забыто даже зловещее, непривычное чувство, что за мной следят.
В эти мгновения Париж кажется просто волшебным.
– Подожди еще, – бодро уверяет Джейкоб, – я просто уверен: что что-нибудь да пойдет не так.
Глава восьмая
Телеоператоры отдают маме и папе отснятые за день материалы, чтобы те могли посмотреть, что получилось. Полин целует нас по разу в каждую щеку и исчезает в вечерних сумерках. Родители решают, что ужинать мы будем в гостинице, у себя в номере. На рынке мы покупаем хлеб, сыр, колбаски и фрукты. Мама напевает, в каждой руке у нее по бумажному пакету. У папы под мышкой багет, и я, улыбаясь, фотографирую родителей.
Когда мы добираемся до гостиницы, ноги гудят так, будто мы пешком прошли через весь город. Кое-как поднимаемся по лестнице, я вхожу в номер последней.
– Кэсс, закрой дверь, – просит мама.
Я закрываю дверь, стягиваю через голову ремень фотоаппарата и удаляюсь к себе в маленькую спальню. Мы с Джейкобом валимся на кровать.
Ну и денек! До чего же странный, – думаю я.
– Еще более странный, чем обычно, – соглашается Джейкоб.
Я со стоном переворачиваюсь набок, но не успеваю протянуть руку за выпуском комиксов, как раздается мамин крик:
– Кэссиди!
Джейкоб садится на кровати.
– Это не к добру.
У мамы для меня есть много разных голосов. Есть голос типа «Я горжусь тобой». Голос «Ты опоздала к ужину». И даже голос «Я должна тебе сообщить, что мы с папой приняли важное решение, которое изменит твою жизнь». А еще есть голос «Сейчас тебе не поздоровится».
И мама использует именно его.
Я выбегаю из комнаты и вижу маму у входной двери. Она открыта.
– Что я тебе велела сделать? – Мама почти кричит, а я в недоумении гляжу то на нее, то на дверь.
– Я ее закрыла! – Я поворачиваюсь к Джейкобу, но мой друг только разводит руками.
– Не смотри на меня так, – говорит он. – Я ее не открывал.
Я не сразу понимаю, в чем проблема, но вдруг слышу в коридоре папин голос. Он зовет на все лады: «Котик, хороший, иди сюда» и, как погремушкой, трясет коробкой с сухим кормом Мрака.
Ох.
– Он убежал? – Я чуть не плачу.
Дело вот в чем: наш Мрак – не совсем нормальный кот. Охотник из него никакой, он даже не очень быстро бегает. У нас дома он вообще передвигался по дому не активнее буханки хлеба. Так что даже если бы я действительно оставила дверь открытой (а я знаю, что закрыла ее!), шансы, что кот куда-то убежит, равны нулю.
И все-таки его нигде нет.
Ни в номере, ни в коридоре.
Мы разделяемся. Папа поднимается по лестнице на третий этаж, мама бежит вниз, в вестибюль, а мы с Джейкобом прочесываем пространство между ними.
Как он мог уйти? Почему он ушел? Мраку никогда не был интересен мир вокруг – несколько раз он выходил на веранду нашего дома, находил первое же освещенное солнцем местечко и тут же сладко засыпал, растянувшись на спине.
– Мрак, – тихо зову я.
– Мрак! – вопит Джейкоб.
У меня от волнения сжимается горло. Да где же он?
Мы заглядываем за цветочные горшки и под столы, но ни на втором этаже, ни на первом нет ни следа кота. Мы спускаемся в вестибюль, там мама разговаривает с портье, и я решаю заглянуть в зал столовой, где мы завтракали. Сейчас, вечером, он закрыт, но одна из стеклянных дверей слегка приотворена. Как раз настолько, чтобы могла проскользнуть кошка.
Я крадучись вхожу, Джейкоб не отстает. Я шарю рукой по стене, пытаясь нащупать выключатель, но не нахожу его. Впрочем, хотя шторы задернуты, на Рю де Риволи столько света, что он проникает в зал, и что-то я вижу.
– Мрак, – я хожу между столиками и зову тихо, стараясь, чтобы голос не дрожал.
И вдруг замираю, затаив дыхание. Потому что вдруг как будто с головой окунулась в другой воздух, холодный. Меня опять охватывает дрожь. Сегодня со мной уже было такое.
