Глава двадцать третья
До зеленого павильона мы добираемся уже затемно.
Нас ждет охранник. Мы подходим, я фотографирую табличку у входа и отправляю Ларе.
Я: Входим. Надеюсь, что я справлюсь.
Я: Если я умру, не отсылай Джейкоба.
Я выключаю телефон, убираю в карман и глубоко вздыхаю.
Признание: я очень боюсь. Боюсь, что мой план сработает. Боюсь, что он не сработает. Боюсь того, что ждет нас там внизу, в темноте.
Жаль, что солнце уже село.
Я прекрасно понимаю, что разницы никакой – внизу всегда темно, это же под землей. И мне должно быть все равно – но почему-то не получается. Подходя к двери, я чувствую то, о чем всегда говорит мама: после того, как солнце заходит, мир ощущается, звучит и даже пахнет по-другому.
В воздухе не осталось тепла, чтобы прогнать холод.
Не осталось света, чтобы прогнать тени.
Я знаю, что в темноте привидений не больше, чем днем.
Можно сказать и по-другому: днем их не меньше, чем ночью. Но все равно в темноте намного страшнее.
– Дай призрачные пять на удачу, – говорит Джейкоб, протягивая руку, но держит ее не высоко, как обычно, а совсем низко, так что мне приходится шлепать по ней сверху.
На удачу, думаю я, но вместо того, чтобы изобразить звук шлепка, как обычно, мы оба молчим. Потом кладем руку на руку. Чем ближе получится, тем лучше.
Другой рукой я проверяю аппарат, висящий на шее. Вставить новую пленку я не успела, но все равно – это талисман. Оберег, приносящий удачу. Немного фотоволшебства не повредит. И еще одно, конечно: его ослепительно-белая вспышка остановит любого призрака.
Охранник вставляет тяжелый ключ в замок и с трудом отодвигает железные ворота, ненамного – только чтобы мы могли протиснуться внутрь. Я думаю о Тома, таком маленьком, что он легко проскользнул бы между решеткой и стеной.
Телевизионщики идут вперед, за ними мама, потом папа. Я собираюсь пойти за ними, но вдруг замечаю, что Адель нет рядом. Оглянувшись, я вижу, что она стоит у выхода из павильона, золотые кроссовки нервно постукивают по полу. Она кусает губу, вглядываясь в темноту у меня за спиной.
– Знаешь, – говорит она, – вообще-то уже поздно. Мне, пожалуй, пора домой.
Ее голова высоко поднята, подбородок независимо вздернут. До сих пор она держалась так храбро и решительно, что легко было забыть: она еще совсем ребенок.
– Ты права, – киваю я. – Мама, наверное, тебя заждалась.
– Да, – соглашается она. – Ты не думай, я бы осталась, – гордо добавляет она, – просто…
– Все нормально, – я кладу руку ей на плечо. – Ты нам очень помогла. Без тебя я ни за что ни до чего не докопалась бы. Ну, а дальше уж я сама.
Ее глаза, проницательные и немного колючие, смотрят прямо на меня.
– Ты уверена, что сумеешь это сделать?
Нет, думаю я. До полной уверенности, мне как до Луны. Но вслух говорю другое:
– Надеюсь, что справлюсь.
Адель шмыгает носом и кивает.
– Ладно.
Адель поворачивается, чтобы уйти, но вдруг мне в голову приходит мысль.
– Постой, – окликаю я ее, а сама ныряю в зеленый павильон. Догнав папу, я вытаскиваю из его кармана пакетик с шалфеем и солью. Ему хватит, там еще много осталось.
– Это еще что, откуда это здесь? – удивляется папа, но я уже бегу назад, к Адель.
Джейкоб отскакивает, зажимая нос, а я отдаю пакетик девочке.
– Вот, это для твоей безопасности, – говорю я.
Адель смотрит на пакетик, потом обнимает меня.
– Bonne chance, Кэссиди Блейк.
– Это «будь осторожна» по-французски?
Адель мотает головой.
– Это значит: «желаю удачи».
Я улыбаюсь ей.
– Merci, Адель Лоран.
– Пока, малявка, – кричит Джейкоб вслед девочке, которая бежит ко входу в метро.
– Кэссиди! – зовет меня мама, и я делаю вдох, как будто собираюсь нырнуть в воду.
– Ты готова? – спрашивает Джейкоб.
– Не очень.
– Но мы же все равно это сделаем, правда?
– Ага. Конечно.
Я решительно выпрямляюсь и иду к дверям. Пройдя через турникет, мы догоняем нашу группу и немного медлим на верхней ступеньке винтовой лестницы, которая уходит вниз. Мама и папа идут первыми, за ними Антон и Аннет с камерами на плечах. Я вижу красные огоньки: значит, съемка уже началась. Мы идем за телеоператорами, сначала я, за мной Джейкоб и Полин.
Спускаемся на шесть лестничных пролетов. Гулкое эхо наших шагов отдается от стен.
Un, deux, trois – считаю я, когда мы спускаемся на один этаж, второй, третий. Quatre, cinq — заканчиваю я, когда мы спускаемся в самый низ.
В лицо нам навстречу дует ветер, затхлый и холодный, как будто туннели дышат.
Я кутаюсь в куртку, под ней шуршат старые фотографии Тома и его семьи. А потом начинается десятиминутная прогулка по пустым туннелям к самому входу в Царство мертвых.
С низких потолков капает вода.
– Ну? – спрашивает Джейкоб. Он прячет руки в карманах и, конечно, хочет побыстрее покончить с этим делом.
Я качаю головой. Тома и Ришар играли не здесь – тут ведь нет ни поворотов, ни лазеек, ни костей, за которыми так удобно прятаться. Нет, они забирались дальше, туда, где ходы начинают разветвляться, а стены сплошь из костей и теней.
Я не виню Джейкоба, мне и самой хочется, чтобы все скорее закончилось.
Воздух сырой, холодный, и с каждым шагом мы все дальше от безопасности и уюта. Вуаль становится тяжелее. Она липнет ко мне, толкает вперед, тянет за черту, во мрак.
Еще нет, думаю я, отталкивая ее. Еще рано.
Мы добираемся до конца галереи.
«ARRÊTE!» – гласит надпись над входом. – «ОСТАНОВИСЬ!»
Но мы зашли так далеко, что отступать поздно.
И, тяжело вздохнув, мы входим.
Часть пятая
Память
Глава двадцать четвертая
– В катакомбах, вырытых под Парижем, упокоились останки более шести миллионов человек…
Мама и папа идут вперед, снова рассказывая историю этого места и делясь своими знаниями. Они рассказывают то же, что и раньше, но настроение в этот раз совсем другое. Родители на взводе, еще не пришли в себя от происшествия с чемоданчиком и всей этой кутерьмы. Они до сих пор переживают, но для передачи о паранормальных явлениях это как раз то, что надо. Даже папина обычная невозмутимость превратилась в какую-то предельную собранность – и от этого, едва ли не в впервые в жизни, он выглядит так, будто очень нервничает.
