– Деточка, ну что ты опять так зажалась? Шире играй, шире! Смотри, какие у тебя пальцы. Ты все можешь сыграть, тебе подвластны произведения любой сложности, сама природа за тебя. Только про это знаем ты да я, а нужно, чтобы другие тоже почувствовали весь размах, всю глубину. Ну да ладно, все еще придет. Количество обязательно перерастет в качество. Ты упорная девочка.
Да, упорная, это точно. Но если не придет? Раньше Надя никогда не позволяла себе сомневаться. А после знакомства с Юрой ее все чаще стали посещать дурные мысли. А что, если это действительно совсем не ее будущее? Сколько лет она выступает на сцене, а все никак не может справиться с потеющими ладошками. На выступлениях в пальцы как будто вставляют пластмассовые прутики, она чувствует каждое свое движение, думает о каждом сложном пассаже, который встретится впереди, и испарина выступает на лбу. Ни дома, ни в учебном классе у Софьи Михайловны такого с ней не случается. И легко, и широко все звучит. И Надя чувствует в себе потенциал, что может, как говорит преподаватель, еще легче и еще шире.
А вдруг это болезнь, и она никогда не преодолеет страха перед сценой? Что ждет ее впереди? А Юра – вот он, рядом.
Она ничего не стала говорить маме, а вот с Софьей Михайловной решила посоветоваться. На одном из уроков, в перерывах между упражнениями, у Нади вдруг вырвалось наболевшее, она как будто заговорила сама с собой:
– А может, и не нужна мне никакая консерватория? Вы же знаете, что я – не артистка; может, лучше пойти в наш институт культуры, на хоровое отделение, к примеру, или на пед? Буду других учить. Ну, боюсь я сцены! Это если начистоту, – и Надя повернула голову к педагогу.
В аудитории повисла неприятная пауза. Софья Михайловна по своему обыкновению задумчиво смотрела на туфельки. Надя знала, что учительница услышала вопрос и теперь размышляет, как лучше ответить. Это ожидание было для Нади невыносимым; ей стоило таких трудов сказать то, что волновало ее больше всего на свете. Она попыталась не паниковать и сосредоточиться на разглядывании грязно-бежевых стен и огромных, практически от пола до потолка, окон. Почему-то в классах на окнах не было штор. И каждый раз, когда в окна светило солнце, зайчиками прыгая по клавишам, казалось, что это не она, Надя, играет, а солнечные лучики выстреливают радостными звуками. Со стен смотрели строгий Бетховен с копной волос и твердым подбородком и смешливый Моцарт в парике, который совершенно ему не шел. Великие композиторы, казалось, тоже ждали вердикта старой учительницы.
Когда, наконец вздохнув, Софья Михайловна начала говорить, Надя уже догадывалась, что услышит в ответ:
– А я не знаю, – учительница пожевала губами, как она всегда это делала в моменты глубокой задумчивости, что сразу выдавало ее возраст, все-таки 80 лет – это уже очень много. – Если такой вопрос возник, может, и не надо. Если бы ты была уверена, то не советовалась бы. Сама решай! Мама твоя, конечно, расстроится, но жить тебе, не маме. Так что выбирай, Надя. А педагог из тебя точно будет хороший. Ты целеустремленная и терпеливая, да и людей любишь.
Для Нади такой прямой ответ педагога стал откровением, и откровением неприятным. Мама всю жизнь внушала дочери мысль о ее непохожести на других, ее избранности. И сама Надя почти уже была убеждена: нужно много работать, и когда-нибудь, как обещает Софья Михайловна, количество обязательно перейдет в качество. Надя не сомневалась: старая учительница тоже верит в ее талант. Она явно выделяла Надю среди других учеников, именно ее готовила к дальнейшей учебе в Москве, везде продвигала. А тут: «Не хочешь – не надо».
– Значит, дочь свою подготовлю к музыкальной карьере. Ей уже будет легче, – Надя как будто бы бросила еще один пробный шар, ей хотелось, чтобы Софья Михайловна начала разубеждать ее, настаивать на том, что нужно учиться дальше, обязательно! Почему она молчит? Почему не скажет, что эти тревоги беспочвенны, нужно просто взять себя в руки!
– Неужели дочь? Уже? – покачала головой учительница, только и всего.
– Да нет же! Но должна же мечта в ком-то воплотиться! Не моя, так мамина! – Надя говорила уже практически сквозь слезы.
Софья Михайловна сняла с носа маленькие круглые очки, перестала наконец жевать и взяла Надины руки в свои.
– Девочка моя, ты расстроилась? Обиделась? Хотела бы, чтобы я тебя убеждала и уговаривала? Ты уже взрослая, милая ты моя. Может, и недостаточно, чтобы принимать такие вот решения, жизненно важные. Но что я могу тебе сказать? Я тебя уже всему научила: музыке, умению правильно и много работать, выделять главные моменты, может, и мудрость какую жизненную тебе через пальцы передала. Да, очень на это надеюсь. – Софья Михайловна отпустила Надины руки, вновь надела очки и посмотрела в ноты. – Ты влюбилась?
Надя покраснела до корней волос.
– Ладно-ладно, можешь не отвечать. Любовь – это прекрасное чувство. Я не буду настаивать на том, чтобы ты приняла то или иное решение. Еще раз проговорите все с мамой. – Жестом она остановила Надю, которая уже замотала головой. – Обязательно. Считай, что твоя мама потратила на твою музыку ровно столько же сил, сколько и ты. Пойми, ты не имеешь права сейчас ее разочаровывать, это неправильно, это очень большая обида. Ну, а если хочешь знать мое мнение – ты будешь прекрасным педагогом, Надя, превосходным.
Надя попыталась улыбнуться. Как хорошо, когда кто-то может принять за тебя решение. Она же хотела услышать именно такой совет. Почему тогда расстроилась? Она сама себя не понимала.
– Ну вот и замечательно, – удовлетворенно засмеялась Софья Михайловна. – И все, давай заниматься.
Убрав осколки и сахар с ковра, Мария, сорвав с себя фартук с синими корабликами, подаренный тоже Светланой в комплект к шторам, решительно открыла дверь в Надину комнату. Надя, как ни в чем не бывало, лежала на диване и читала Франсуазу Саган. Она уже переоделась в домашний халат. Ни следа слез или испуга на лице. «Ну, характер», – еще раз удивилась Мария. Понятно же, что и у дочери сейчас все в душе кипит, но ведь ни одна черта не дрогнет! Мария произнесла, стараясь говорить как можно более спокойно:
– Во-первых, сколько раз можно повторять: не лежи на покрывале, а во‐вторых, может, ты все же поможешь мне убрать со стола?
– Да, мама, – Надя встала с кровати, поправила светлое пикейное покрывало, нащупала тапки и с независимым видом прошла мимо Марии на кухню. Ясно. Обиделась, видите ли, за своего Юру. А что должна была делать Мария? Кинуться ему на шею? Чего Надя ждала? Мария недоумевала. Вот ведь жизнь как повернулась: получается, ее поставили в дурацкое положение, и она же еще должна и оправдываться. Сумасшедший дом! Мария, вздохнув, пошла за Надей, по дороге опять надев смешной фартук с корабликами и завязав на спине ярко-синие тесемки. Ничего-ничего, главное – дочь вышла из комнаты, сейчас они спокойно во всем разберутся.
Мария включила воду и начала мыть тарелки; ей нужно было что-то делать, вот так просто сесть перед дочерью и устроить ей допрос она бы не смогла. Нужно наводить мосты и лучше сделать это как бы между прочим. Она прекрасно знала взрывной характер дочери. Пока еще ничего не случилось, остается правильно построить разговор.
