«Пока я не прогнала его».
– …Ты определенно не торопилась сюда прийти… – сказал Мистер Добряк.
Она улыбнулась, и по ее щекам со шрамом и клеймом потекли слезы.
– Прости меня, – прошептала Мия.
Не-кот наклонил голову.
– …Я уже говорил тебе, Мия. Я – часть тебя. А ты – мое все…
Она провела пальцами по его шерстке. Ныне такой же реальной, как кость под ее ногами. Часть ее в нем, часть его в ней, их части вместе, многие в одном.
– …Тут нечего прощать…
И он вернулся домой. В тень, где жил с той перемены, когда нашел ее ребенком – маленьким, напуганным, но уже не одиноким.
Остальные последовали за ним. Демоны всевозможных форм: летучие мыши и кошки, мыши и волки, змеи, ястребы и совы. Сотни осколков разбитого целого, сотни теней, сливающихся с ее тенью. Теперь у ее ног собралась самая глубокая тьма, которую она когда-либо видела, в груди горело самое яркое пламя, которое она когда-либо чувствовала. И на один миг, на долю секунды, позади нее мелькнуло темное и высокое очертание. Его кожу покрывало черное пламя, за спиной раскрывались черные крылья. На лбу вырисовывался белый круг, глаза сияли изнутри бледным, призрачным светом.
Лунное сияние.
Вдалеке послышались тихие шаги. Биение испуганных сердец в часто вздымающихся грудях. Звон стали и молитвы Всевидящему.
Люди, осознала Мия. Солдаты Семнадцатого, которые погнались за ней в лабиринт. Пять тысяч легионеров. Но теперь в ее жилах текло могущество бога. Темная и бездонная сила, с которой не могло сравниться ни одно дитя, порожденное женщиной. Даже без легиона спутников, слившихся с ее тенью, Мия не боялась смертных. Она разберется с ними, с каждым по отдельности, как черное пламя с мотыльками.
И отправится в Годсгрейв.
И тогда…
Их голоса эхом пронеслись по треснутому черепу, по полой макушке.
Многие и один.
– Отец.
Тени вручили ей окровавленный меч.
– Мы идем за тобой.
Глава 41. Все
Элиус стоял посреди леса из темного полированного дерева и прислушивался к шелесту листьев из пергамента, бумаги, кожи и шкуры.
Повсюду вокруг него – книги.
Книги, написанные на бумаге из дерева, которое никогда не росло. Книги, написанные во времена империй, которых никогда не существовало. Книги, рассказывающие о людях, которые никогда не жили. Невероятные, немыслимые, непостижимые книги. Такие же древние и прикованные к этому месту, как он. Невероятная причуда магики Черной Матери, служащая, по правде, лишь одной цели.
И теперь, услышав во тьме, как снова запел хор, почти физически почувствовав, как Ная вздохнула с облегчением, Элиус понял, что он ее выполнил.
Мия победила.
Его мать мертва.
Его работа окончена.
Старик глубоко затянулся сигариллой, наслаждаясь ее вкусом. Окинул взглядом лес из темного дерева и шелестящих бумажных листьев. Все эти невероятные, немыслимые, непостижимые слова. Трактаты отступников в изгнании. Автобиографии убитых деспотов. Опусы, написанные безграмотными мастерами. Слова, которые знал только он. Слова, с которыми он связан – телом и душой.
Элиус выдохнул серый дым во тьму.
И кинул сигариллу вниз.
Прошла секунда, миг, и от тлеющих страниц поднялись завитки дыма. И вскоре бумага – хрупкая от времени и сухая, как пыль, – вспыхнула, как трут. Пламя быстро распространилось: сначала вдоль одной полки, затем вдоль другой, издавая голодный треск. Его оранжевые пальцы, дрожащие и алчные, перепрыгивали с обложки на обложку, с ряда на ряд.
Леди Огня всегда ненавидела свою Мать Ночь.
Элиус сидел посреди всего этого, наблюдая, как пожар поднимается все выше и выше. Слушая рев книжных червей в освещенном мраке. Черный дым парил к шепчущей тьме. Старик так устал, что и сон не помог бы, но желал только его. Вопреки ее власти над смертью, даже Мать не могла вернуть к жизни того, кто умер дважды. У нее не оставалось выбора, кроме как исполнить его желание.
Сладкий, долгий, мрачный.
Наконец-то.
Сон.
Элиус вдохнул дым, наслаждаясь запахом. Чувствуя, как его фрагменты – страницы, приковавшие летописца к этому миру, – сгорают в ничто. Улыбаясь от мысли, что в итоге убийц, пустивших корни в этом месте, подло избавившись от него, сразил не клинок, не яд и не аркимия. А слова.
Простые слова.
– Веселое старое местечко, – вздохнул он.
Пламя поднялось выше.
Тьма засияла ярче.
И наконец,
наконец,
старик уснул.
Трик по-прежнему чуял запах духов Эшлин.
Стоя на Небесном алтаре, он мог вспомнить только это. Не кровь, которой она плевала на камень, не отравленное золотое вино, разлитое у ее ног. Глядя в Бездну за перилами, он чуял только ее парфюм.
«Лавандовый».
Трик радовался, что запомнил ее такой. Что в его голове только цветы, а не шипы. Простить ее было все равно что вскрыть гниющую рану. Отпустив свою ненависть, он будто скинул груз с плеч, и это дало ему крылья, чтобы скорбеть о ней. Его ноша почти исчезла. Оковы на запястьях почти сломались.
Осталось лишь одно звено.
И он подумал обо всем, что могло бы быть у них с Мией. Обо всем, кем они почти стали. Наслаждаясь вкусом на языке последний раз, прежде чем забыть о нем. Прежде чем наконец скинуть оковы – оковы того, что могло бы быть, – и смириться с тем, что было.
Этого мало. Но, возможно, этого хватит, чтобы согреть его.
На его губах жил прощальный поцелуй Мии. В воздухе парило последнее обещание.
«ТЫ – МОЕ СЕРДЦЕ, МИЯ. ТЫ – МОЯ КОРОЛЕВА. Я СДЕЛАЮ ВСЕ, О ЧЕМ ТЫ ПОПРОСИШЬ».
Юноша посмотрел на черные пятна на своих руках.
– И ВСЕ, О ЧЕМ НЕ СТАНЕШЬ, – вздохнул он.
Трик снова взглянул в Бездну за алтарем.
Шагнул на перила.
И прыгнул.
Глава 42. Карнавал
Красоту итрейского заката не описать словами.
Едва заметное кроваво-алое сияние зашедшего Саана напоминает румянец на щеке куртизанки. Светло-голубое Саая – сонно смыкающиеся глаза новорожденного младенца. Великолепный акварельный пейзаж мерцает на поверхности океана и тянется к небесному куполу. Но по краю холста уже растекаются темные пятна.
Чтобы свет полностью погас, нужно три перемены. Вся республика окутывается вонью крови, пока священники Аа приносят в жертву сотни, тысячи животных, умоляя Всевидящего вернуться как можно скорее. Улицы Годсгрейва, подобно черным саванам, укрывают длинные тени. Чем ближе Ночь подкрадывается к их босым, бледным пяткам, тем сильнее жителей охватывает истерия. Они покупают красивые маски-домино, грозные вольто и улыбающиеся пунчинелло. Забирают свои лучшие сюртуки и платья у портных и швей. Их руки постоянно дрожат. Набожные толпами бегут в церкви, чтобы спугнуть долгую ночь своими молитвами. Остальные ищут утешения в компании друзей, объятиях незнакомцев или на дне бутылок. Предшествующие перемены отмечены в календаре бесконечными зваными вечерами и походами к парикмахеру. Пока свет медленно погибает, жители ссорятся, мирятся или трахаются, лишь бы не плакать.
