После введения этого драматургического приёма «Полоумный Журден» сразу начинает напоминать «Багровый остров», в котором актёры театра Геннадия Панфиловича разыгрывают некий идеологический опус перед грозным цензором Саввой Лукичом. В «Журдене» цензора нет, его роль достаётся зрителям (или читателям). Именно они и призваны решить, есть в пьесе крамола или нет.
Попробуем и мы приглядеться к «Полоумному Журдену» глазами Саввы Лукича и поломать голову над булгаковской интерпретацией мольеровской комедии.
Как в «Багровом острове» актёры на глазах зрителей превращались (с помощью грима и костюмов) в героев опуса Василия Артуровича Дымогацкого, так и в «Полоумном Жур‑дене» артисты превращаются в персонажей пьесы Мольера.
Но почему — почему? — Булгаков доверил главную роль актёру, у которого нелады с одной из конечностей?
Для чего нужно нам знать, что этого актёра тянет к вину?
Зачем понадобилось вводить в пьесу какую‑то «Старую голубятню» — это, образно выражаясь, «ружьё», которое так ни разу и не выстрелит?
И, наконец, чем не устраивало драматурга старое название пьесы — «Мещанин во дворянстве»? Для чего в её заголовок вынесено помешательство главного героя?
Ответы на эти вопросы появятся сами собой, если у героев булгаковской пьесы слега приподнять «.маски». Под ними тотчас обнаружатся реально существовавшие люди (и вновь высокопоставленные), у которых — те же причуды и приметы, что и у персонажей мольеровской комедии.
Начнём с хромоты актёра Бежара. Были ли у кого‑нибудь из деятелей тогдашнего советского руководства нелады с конечностями? Были! Мы уже говорили о том, что на ноге у Сталина было два сросшихся пальца. К тому же вождь с детства страдал сухорукостью. «Копыто» на ноге, «сухая» рука… Есть с чем сравнить физический недостаток Бежара? Есть.
Пойдём дальше. Кто из тогдашних советских вождей любил вино? Опять же Сталин, родившийся и выросший на Кавказе.
А нестреляющее «ружьё» — кабачок «Старая голубятня»? Оно тоже при внимательном рассмотрении оказывается не таким уж «нестреляющим». Ведь «Старая голубятня» — это название парижского театра, где шли пьесы Булгакова, запрещённые в Советском Союзе. Вот, оказывается, куда стремится попасть любитель вина с аномалией в конечностях. Ведь только там он может увидеть пьесу, которую в его собственной стране играть на сцене не разрешалось.
Кстати, начальные буквы названия зарубежного театра («С» и «Г») абсолютно те же, что и у названия поста, который занимал Сталин: генеральный секретарь, секретарь генеральный. Те же «С» и «Г». Вполне возможно, что это опять‑таки простое совпадение. Вот только случайное ли?
На первый слог сталинской фамилии (ДЖУ — от Джугашвили) Булгаков уже намекал — кличкой одного из героев «Кабалы святош», «Справедливого Сапожника» («Juste Cordonnier», а по‑русски — «Жу ст Кордоньер», если произнести эти слова по‑русски). В новой пьесе этот слог «ЖУ» обнаруживается уже в заголовке пьесы — «Полоумный Жу рден».
Да и в самой «полоумности» мольеровского персонажа тоже просматривается намёк на Сталина. Ведь убийственный диагноз академика Бехтерева породил слухи о том, что свихнувшегося генсека вот‑вот сменит здравомыслящий Молотов. А если так, то полоумный мещанин ЖУ рден, возомнивший себя знатным дворянином, должен был тотчас напомнить всем полоумного большевика ДЖУ гашвили, возомнившего себя вождём всех времён и народов.
Но если так, то и реплики персонажей пьесы должны восприниматься по иному. Особенно если вспомнить, что именно с конца 20‑х годов с лёгкой руки Бухарина Сталина стали за глаза называть «хозяином»:
«УЧИТЕЛЬ ТАНЦЕВ. С тех пор, как почтенный хозяин спятил, слишком много народу увивается вокруг него».
А кто назойливее других «увивается» вокруг «.хозяина»? Человек, вооружённый шпагой. Об этом — диалог танцора с музыкантом:
«УЧИТЕЛЬ ТАНЦЕВ. Мне, например, не нравится этот длинный подлиза со шпагой.
УЧИТЕЛЬ МУЗЫКИ. Учитель фехтования?
УЧИТЕЛЬ ТАНЦЕВ. Да. Его необходимо выжить из дому».
И учителя затевают драку, в которой фехтовальщику крепко достаётся. Тот начинает жаловаться (дескать, его побили) «хозяину». Но жалобщика останавливает актёр Дюкруази, исполняющий роль учителя философии:
«ДЮКРУАЗИ. Спокойствие. Прежде всего, сударь, измените вашу манеру выражаться. Вы должны были сказать: мне кажется, что меня побили…
Сударь, философия учит нас, *шо не должно быть вполне решительных суждений. Вам может казаться, а факт на самом деле может и не существовать».
Зрителям и читателям 30‑х годов эта забавная сценка должна была тотчас напомнить тогдашнюю ситуацию в Кремле. Ведь и драка учителей и «философское» её толкование были словно скопированы с тех бесконечных внутрипартийных дрязг и постоянных кремлёвских разборок, которые изумляли всю страну и весь мир.
В самом деле, разве не похожи учителя музыки и танцев, выживавшие из дома учителя фехтования, на Каменева и Зиновьева, выживавших с кремлёвского Олимпа своего конкурента, главу Красной армии Троцкого?
А официальные объяснения причин высылки Троцкого, Каменева и Зиновьева из Москвы, а затем и всемилости‑вейшее «прощение» как Каменева («танцора»), так и Зиновьева («музыканта»)? Разве не сродни они примиряющим разглагольствованиям учителя философии?
Политическая трескотня, сопровождавшая борьбу Иосифа Сталина с антипартийными «уклонами», и увязывание этой борьбы с марксистско‑ленинской теорией, были у всех на слуху. Поэтому «философские» рассуждения актёра Бежара, исполнителя роли «полоумного ЖУ», призваны были напомнить мудрые высказывания «полоумного ДЖУ» и вызвать громкий смех в зрительном зале:
«БЕЖАВ…. философия — великая вещь… А в самом деле, может быть, никакого скандала… и не было, и мне только показалось… надо будет себе это внушить! Не было скандала, и шабаш. Не было скандала. Не было скандала… Нет, был скандал. Не веселит меня философия».
Вот так Михаил Булгаков «осовременил» Жана‑Батиста Мольера, представив под видом невинного перевода с французского на русский очередную ёрническую басню, в которой под масками мольеровских героев вновь выступали деятели большевистского руководства. Не зря актёр Бежар зазывал зрителей в кабачок «Старая голубятня». Он приглашал их на очередной булгаковский спектакль — со всеми присущими ему подковырками и намёками.
Стоит ли удивляться тому, что «Полоумный Журден» так до зрителя и не дошёл?
А как сложилась судьба биографии великого французского драматурга, работать над которой Михаил Афанасьевич начал жарким летом 1932 года?
Вернёмся в осень того же года.
