Жизнеописание Мольера
29 ноября 1932 года в дневнике литератора Григория Гаузнера появилась запись:
«Москва. Чище. Притихла классовая борьба. Длинные продовольственные очереди. Рост хулиганства и бандитизма».
А для Булгакова конец ноября ознаменовался премьерой во МХАТе (28 числа) «Мёртвых душ». Его инсценировка гоголевской поэмы была столь искусно «выправлена» и «приглажена», что от булгаковского там мало что осталось. Даже на афише драматург был представлен всего лишь как «составитель текста инсценировки».
Весь конец года и начало следующего заполнила почти каждодневная работа над многостраничным произведением «Жизнь господина де Мольера». 14 января 1933 года Булгаков сообщал брату в Париж:
«Сейчас я заканчиваю большую работу — биографию Мольера.
Ты меня очень обязал бы, если бы выбрал свободную минуту для того, чтобы, хотя бы бегло, — глянуть на памятник Мольеру (фонтан Мольера), улица Ришелье.
Мне нужно краткое, но точное описание этого памятника в настоящем его виде но следующей примерно схеме:
Материал, цвет статуи Мольера.
Материал, цвет женщин у подножья.
Течёт ли вода в этом фонтане (львиные головы внизу).
Название места (улиц, перекрёстка в наше время, куда лицом обращён Мольер, на какое здание он смотрит)».
1 февраля работа должна была быть завершена. Но, увы… Об этом — в письме брату от 8 марта:
«У меня в доме целый месяц был лазарет. Грипп залез в семейство. Отчего я и не известил тебя сразу по получении твоего очень нужного для меня письма с описанием Фонтана…
Работу над Мольером я, к великому моему счастью, наконец, закончил и пятого числа сдал рукопись. Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки».
Это была не просто работа. Судьба в который уже раз дарила ему шанс, давала возможность достойно выйти из сложившихся жизненных трудностей. Ему стоило лишь, с благодарностью приняв этот подарок фортуны, написать о давным‑давно ушедших людях и о далёкой старине по‑философски спокойно, без подковырок и колкостей.
Но поручить Булгакову (особенно после «Кабалы святош») написание книги о Мольере было всё равно, что доверить волку создание трактата о вегетарианском питании. Хищник‑волк всегда найдёт повод вставить в своё сочинение хвалу мясной пище.
Вот и Булгаков поступил по‑булгаковски.
Новый его роман начинался с эпиграфа, который по тем временам звучал вызывающе смело:
«Что помешает мне, смеясь, говорить правду?
Гораций»
Вновь, как киевский князь Святослав, Булгаков взялся за свой мстительный меч, восклицая: «Иду на вы!».
На этот раз писатель выступил в образе неунывающего Справедливого Сапожника, с улыбкой швыряющего в лицо Людовику слова горькой правды. Сделав вид, будто ему ничего не известно о том, что время королевских Шутов давно кануло в Лету, он вынимал из ножен своё грозное оружие и…
Впрочем, нет, Булгаков ничего не забыл. В девятой главе мольеровской биографии прямо сказано:
«Взявший меч, как известно, должен быть готов ко всему…»
И писатель приготовился. От намеченного плана действий, о котором заявил в эпиграфе, он не отступил, поэтому всем, кто знакомился с его биографическим романом, ни на секунду не позволял забыть о том, что жизненный путь французского драматурга излагает не кто иной, как Михаил Булгаков. Каждый эпизод трёхсотлетней давности в книге преподносился так, словно автор «лично присутствовал при всём этом». Мало этого, Булгаков весьма заинтересованно комментировал происходящее, давая собственные оценки людям и их поступкам.
Вслед за эпиграфом в «Жизни господина де Мольера» идёт пролог, озаглавленный фразой, которая начинается с личного местоимения: «Я разговариваю с акушеркой». «Я» — это некий рассказчик, от чьего имени ведётся всё повествование. И вот как обращается он к акушерке, только что принявшей «у милейшей госпожи Поклен… недоношенного младенца мужеского пола»
«Этот младенец станет более известен, чем ныне здравствующий король ваш — Людовик XIII, он станет более знаменит, чем следующий король, а этого короля, сударыня, назовут Людовик Великий или Король‑солнце!..
Слова ребёнка переведут на немецкий язык. Переведут на английский, на итальянский, на испанский, на голландский. На датский, португальский, польский, турецкий, русский… На греческий! На новый греческий, я хочу сказать. Но и на греческий древний. На венгерский, румынский, чешский, шведский, армянский, арабский…
Ах, госпожа моя! Что вы толкуете мне о каких‑то знатных младенцах, которых вы держали когда‑то в руках! Поймите, что этот ребёнок, которого вы приняли сейчас в покленовском доме, есть не кто иной, как господин де Мольер!»
Ничего не скажешь, написано блестяще. С той изящной лёгкостью и с тем весёлым задором, которые увлекают и заставляют читать дальше, не отрываясь. И позиция автора‑рассказчика корректна, безукоризненна. В ней, вроде бы, и придраться не к чему. Булгаков, словно Мольер, въезжал в Париж трёхсотлетней давности, чтобы одержать в нём победу. Но при этом…
«… он вёл себя мудро, как настоящий лукавый комедиант. Он явился в столицу с шляпой на отлёте и с подобострастной улыбкой на пухлых губах».
Однако иронические одежды, в которые, казалось, наглухо задрапирована «Жизнь господина де Мольера», всё же не могли скрыть её ёрнической сути. Ведь чуть ли не каждой своей репликой Булгаков давал понять, что не о Мольере и Людовиках ведёт он речь, а о себе самом и о большевистских вождях. И о том месте, которое им предстоит занять в истории.
«Вот он — лукавый и обольстительный галл, королевский комедиант и драматург!.. Вот он — король французской драматургии!»
В этих восторженных восклицаниях, обращённых к Мольеру, прочитывается убеждённость Булгакова в том, что истинным королём любого поколения является человек пишущий. Вот почему великий французский драматург (спустя триста лет после своей смерти) намного дороже, ближе и понятнее людям, чем какой‑то Людовик, даже отождествлявший себя с солнцем.
Эту булгаковскую мысль так и тянет продолжить: пройдут века, и не всемирно известных правителей величайшей в мире социалистической державы будут с благодарностью вспоминать потомки, а его, затравленного и лишённого почти всех прав беспартийного писателя и драматурга.
«Жизнь господина де Мольера» заканчивается фразой, которая содержит в себе всё то же личное местоимение «я»:
«И я, которому никогда не суждено его увидеть, посылаю ему свой прощальный привет!».
У сотрудников ЖЗЛ, ознакомившихся с жизнеописанием Мольера, сразу же должны были возникнуть вопросы: да кто он такой этот Булгаков, чтобы вот так запросто, запанибратски посылать приветы драматургу с мировым именем? К лицу ли советскому писателю это нескромное «ячество»?
