Кто‑то из наиболее дотошных редакторов вполне мог обратить внимание и на типично булгаковский финал. Мог, вчитываясь в слова: «… посылаю ему свой прощальный привет]», попытаться понять загадочный смысл букв «П», обступающих «Е» и «С»: П.Е.С.П.П.
Как бы там ни было, но «Жизнь господина де Мольера» заказчики встретили в штыки. В письме П.С. Попову Булгаков перечислил основные претензии, которые были предъявлены его роману:
«Рассказчик мой, который ведёт биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками, и, что хуже всего, склонен к роялизму».
Но это ещё полбеды. А.Н. Тихонов, возглавлявший тогда редакцию ЖЗЛ, впрямую заявил Булгакову, что все его ёрнические подковырки сразу бросаются в глаза, а в исторических коллизиях…
«… довольно прозрачно проступают намёки на нашу советскую действительность».
Одним словом, как ни старался «одинокий литературный волк» Булгаков выкрасить свою «шкуру» в такой же, как и у всех, красный цвет, в новом его произведении современники сравнительно легко обнаружили «белую» антисоветчину.
Спорить с редакцией писатель не стал. Или, выражаясь его же собственными словами…
«… счёл за благо боя не принимать».
А в ответ на все критические замечания написал письмо, в котором весьма миролюбиво обращался к Тихонову:
«Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не могу переписать её наизнанку. Помилуйте!»
И спокойно предлагал решить судьбу книги полюбовно:
«… не надо её печатать. Похороним и забудем».
Даже постоянный защитник Булгакова, Горький (он всё ещё жил в Италии), и тот, ознакомившись с «Жизнью господина де Мольера», встал на сторону А.Н. Тихонова, которому сообщил:
«… с Вашей вполне обоснованной оценкой работы М.А. Булгакова совершенно согласен. Нужно не только дополнить её историческим материалом и придать её социальную значимость — нужно изменить её „игривый“ стиль. В данном виде это — не серьёзная работа и Вы совершенно правильно указываете — она будет резко осуждена».
Со своей стороны обратим внимание на ещё один загадочный штрих булгаковской книги. Автор выступает в ней как достаточно квалифицированный медик: оценивает профессионализм врачей той эпохи, указывает на неправильные диагнозы и на неверные способы лечения. Но при этом почему‑то умалчивает, отчего умер его герой. Хотя знал (не мог не знать), что Мольера свела в могилу та же самая болезнь почек, от которой скончался и его отец, Афанасий Иванович.
Почему об этом — ни слова? Не хотелось затрагивать слишком болезненную тему?
Ответа мы, к сожалению, не знаем…
Итак, судьбе было угодно, чтобы ещё одно булгаковское произведение было положено на полку. Месяцы долгого упорного труда пошли прахом.
Но Мольер от себя не отпускал. 7 апреля 1933 года Булгаков писал в берлинское издательство «С. Фишер‑Ферлаг»:
«… мне было бы очень интересно знать, верно ли известие в Пражской газете, что МОЛЬЕР идёт в Цюрихе?..
Будьте добры сообщить мне, поступает ли аккуратно гонорар из Риги, где в театре Русской Драмы МОЛЬЕР идёт под названием КОМЕДИАНТЫ ГО СПОДИНЫ».
А 10 апреля было отправлено письмо в Париж — Замятиным:
«Я написал инсценировку „Войны и мира“. Без содрогания не могу проходить теперь мимо полки, где стоит Толстой. Будь прокляты инсценировки отныне и вовеки!»
Но жизнь продолжала демонстрировать свою страстную приверженность к равновесию. И, как бы в утешение за провал биографии Мольера, Московский Художественный театр неожиданно вспомнил о «Беге», предложив Булгакову заключить новый договор — при условии внесения в пьесу некоторых изменений.
Надежды на улучшение
Да, жизнь, вроде бы, решила вновь повернуться к Булгакову самой светлой своей стороной: «Дни Турбиных» возвратили на сцену, пошли «Мёртвые души», собрались ставить «Бег», появились заказы на сочинение новых пьес. Ещё совсем недавно о подобном чуде мечтать было нельзя. И Михаил Афанасьевич, взволнованный таким удачным поворотом своих дел, написал И.Я. Судакову, постановщику «Дней Турбиных»:
«Время повернулось, мы живы, и пьеса дива, и даже более того: вот уж и „Бег“ Вы собираетесь репетировать. Ну что ж, ну что ж!».
Радостная весть прилетела и из далёкого Ашхабада: 17 марта 1933 года там состоялась премьера «Дней Турбиных». А в начале лета порадовал Ташкент — известием о том, что в столице Узбекистана «Дни Турбиных» идут «е большим художественным успехом».
10 апреля Булгаков написал в Париж — Замятиным:
«Вы спрашиваете, когда я собираюсь на Запад? Представьте, в последние три месяца этот вопрос мне задают многие…»
Во Франции у Булгакова тоже объявилось дело — в парижском театре «Старая голубятня» захотели поставить «Зойкину квартиру».
И материальное положение тоже (наконец‑то) стабилизировалось. Это позволило летом 1933‑его поделиться с Вересаевым заветной мечтой:
«… я мечтаю только об одном счастливом дне, когда… я верну Вам мой остающийся долг, и ещё раз Вам скажу, что Вы сделали для меня, дорогой Викентий Викентьевич!
Ох, буду я помнить годы 1929–1931!
Я встал бы на ноги, если бы не необходимость покинуть чёртову яму на Пироговской. Ведь до сих пор не готова квартира в Нащокинском».
«Чёртова яма» — это тогдашняя квартира Булгакова на Пироговской улице. Она давно уже раздражала его, но дом в Нащокинском переулке всё никак не могли достроить.
В дневнике Гаузнера август 1933 года отмечен записью:
«Поездка на Беломорстрой. Печальный Горький: меня уже кормят всякими лекарствами. В том числе и тибетскими. И от каждого хуже».
Недуги беспокоили и Булгакова. В одном из писем П.С. Попову он перечислил их «поимённо»:
«В моей яме живёт скверная компания: бронхит, рейматизм и чёрненькая дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому.
Куда?
Куда, Павел Сергеевич?».
Елена Сергеевна чуть позже вспоминала:
«Для М[ихаила] А[фанасьевича] квартира — магическое слово… Это какой‑то пунктик у него… „Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире“».
Но именно в этой неуютной «чёртовой яме» летом 1933 года Булгаковым вновь овладело непреодолимое желание творить. В том же августовском письме к Вересаеву есть строчки:
«В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатёнках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть улетит в Лету! Впрочем, я, наверно, скоро брошу это».
