Под словом «это» подразумевался всё тот же роман о дьяволе. Но Булгаков его не бросил. Как ни отвлекали мелочи жизни, он не оставлял пера… Писал до самого Нового года.
К тому времени передовой отряд советских литераторов во главе с Горьким возвратился из поездки на Беломорстрой. Главная цель, которую ставили перед собой писатели, была достигнута: они внимательно понаблюдали за тем, как доблестное ОГПУ «перековывает» десятки тысяч непримиримых «врагов народа» (уголовников и контрреволюционеров) в его истинных «друзей» (строителей Беломорканала). Теперь, чтобы подтвердить справедливость крылатой сталинской фразы о том, что «печать — самое сильное, самое острое оружие нашей партии», оставалось лишь опубликовать путевые впечатления.
Книгу написали очень быстро, напечатали огромным тиражом. Выход шикарно изданного фолианта приурочили к открытию (намеченного на весну следующего года) XVII съезда партии.
А Елена Сергеевна осенью 1933‑го (по настоятельной рекомендации мужа) стала вести дневник. Вот первая запись от 1‑го сентября:
«Миша настаивает, чтобы я вела этот дневник. Сам он, после того, как у него в 1926 году взяли при обыске его дневники, — дал себе слово никогда не вести дневника. Для него ужасна и непостижима мысль, что писательский дневник может быть отобран».
Люди с Лубянки словно заглядывали через плечо Елены Сергеевны. И не успели высохнуть чернила в словах об обыске семилетней давности, как чекисты напомнили о себе. 12 октября позвонила сестра Ольга, и от сообщённой ею новости повеяло тревожным холодом:
«Утром звонок Оли: арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорят, за какие‑то басни. Миша нахмурился…
Ночью М[ихаил] А[фанасьевич] сжёг часть своего романа».
Вскоре выяснилось, что писателей‑сатириков Н.Р. Эрдмана и В.З. Масса арестовали сразу же после того, как мхатовский актёр Качалов (с самыми лучшими намерениями) прочёл перед некоей обличённой властью аудиторией их остросатирические басни. Чересчур смелых баснописцев тут же сослали на три года в Сибирь.
Кто знает, не по дороге ли в далёкий Енисейск Николай Робертович Эрдман написал строки:
«Земля, земля! Весёлая гостиница для проезжающих в далёкие края»?
Годы спустя А.Н.Тихонов расскажет Елене Сергеевне историю о том, как Горький и он ездили к Сталину хлопотать за пьесу Николая Эрдмана «Самоубийца»:
«Сталин сказал Горькому:
— Да что! Я ничего против не имею. Вот Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берёт, поверхностно берёт. Вот Булгаков!.. Тот здорово берёт! Против шерсти берёт! (Он рукой показал — и интонационно.) Это мне нравится!»
Но именно за эту свою «поверхностность» Эрдман и получил три года сибирской ссылки. Нетрудно представить, что при случае получил бы тот, кто брал «здорово» да ещё и «против шерсти».
17 октября Булгаков писал Вересаеву:
«Давно уже я не был так тревожен, как теперь. Бессонница. На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка. Фу, какая скука!»
А литератор Григорий Гаузнер продолжал заносить в дневник свои впечатления от изменений в облике Москвы:
«Каганович увлечён перестройкой Москвы. Ездит ночью с архитекторами в автомобиле, планирует, затем устраивает летучие заседания. „Москва будет интернациональной столицей!“
На улицах всё больше вышек метрополитена, напоминающих казачьи крепости XVII века».
В это время поэт Илья Сельвинский в качестве корреспондента «Правды» плыл на мало кому известном ледоколе, которому предстояло преодолеть Северный морской путь. Изредка присылал корреспонденции в газету Друзья‑литераторы ехидно перемигивались: «Докатился поэт! Журналистом‑газетчиком стал! А какие надежды подавал!..»
Булгакову осень 1933‑его принесла ещё одно тревожное беспокойство: неожиданно напомнили о себе почки — тот самый орган, малейшего сбоя в работе которого он так боялся. По свидетельству Сергея Ермолинского (мужа Марики Чимишкиян) о заболевании почек Михаил Афанасьевич имел собственное и вполне определённое мнение, не раз говоря о том, что это самая «подлая» из всех болезней:
«Она подкрадывается как вор. Исподтишка, не подавая никаких болевых сигналов. Именно так чаще всего. Поэтому, если бы я был начальником всех милиций, я бы заменил паспорта предъявлением анализа мочи, лишь на основании коего и ставил бы штамп о прописке».
20 октября Елена Сергеевна записала:
«День под знаком докторов. М[ихаил] А[фанасьевич] ходил к Блументалю и в рентгеновский — насчёт почек — болели некоторое время. Но говорят — всё в порядке».
Булгаков успокоился. Да и начинаться роковой болезни было вроде бы рановато — ему шёл всего лишь 42‑ой год. Впереди по всем расчётам было ещё целых шесть лет жизни. И волнения по поводу здоровья прекратились.
Будничные события
Осенью 1933 года Булгакову сообщили об одной новости, которая заставила насторожиться: «Жизнью господина де Мольера» неожиданно заинтересовался Л.Б. Каменев. Да, да, тот самый Каменев, который восемь лет назад не допустил к печати «Собачье сердце».
Лев Борисович уже успел побывать в советских ссылках, затем был милостиво прощён и назначен на чиновничью должность средней руки. Ему оставалось всего около трёх лет жизни. Из них всего лишь год с небольшим предстояло провести на свободе. Осенью 1933 года во время отпуска (чуть ли не самого последнего в жизни) Каменев и прочёл «Жизнь господина де Мольера».
Елена Сергеевна записала в дневнике:
«… Каменеву биография Мольера очень понравилась, он никак не согласен с оценкой Тихонова».
Бывший большевистский вождь находился в немилости, но авторитетом продолжал пользоваться огромным. Поэтому мнение Каменева произвело на редакцию ЖЗЛ большое впечатление.
Булгаков запоздалую похвалу в свой адрес встретил с равнодушным спокойствием. Он давно уже утратил веру в чудодейственность каких бы то ни было сюрпризов, исходивших от советской власти. И был по‑своему прав: восторги Каменева ситуацию не изменили. «Жизнь господина де Мольера» при жизни Булгакова так и не была напечатана.
В начале ноября произошло событие, которое потрясло всех. Вот что о нём записала в дневнике Елена Сергеевна:
«Ну и ночь была. М[ихаилу] А[фанасьевичу] нездоровилось. Он, лёжа, диктовал мне главу из романа — пожар в Берлиозовой квартире. Диктовка закончилась во втором часу ночи. Я пошла на кухню — насчёт ужина, Маша стирала. Была злая и очень рванула таз с керосинки, та полетела со стола, в угол, где стоял бидон и четверть с керосином — незакрытые. Вспыхнул огонь. А я закричала — Миша!! Он, как был, в одной рубахе, босой, примчался и застал уже кухню в огне. Эта идиотка Маша не хотела выходить из кухни, т. к. у неё в подушке были зашиты деньги!..
