Я разбудила Серёжку, одела его и вывела во двор, вернее — выставила окно и выпрыгнула, и взяла его. Потом вернулась домой. М[ихаил] А[фанасьевич], стоя по щиколотке в воде, с обожжёнными руками и волосами, бросал на огонь всё, что мог: одеяла, подушки и всё выстиранное бельё. В конце концов он остановил пожар…
Пожарные приехали, когда дело было копчено. С ними — милиция. Составили протокол…
Легли в семь часов утра, а в десять надо было вставать, чтобы идти М[ихаилу] А[фанасьевичу] в Театр».
Но не только подобные «будничные» события приносили волнения и переживания. Сильно расстраивала затяжка со строительством дома в Нащокинском переулке. Ещё очень печалила неясность в судьбе пьес, которые МХАТ принял к постановке: репетиции «Мольера» невообразимым образом затянулись, а к вроде бы реабилитированному «Бегу» вообще даже не притрагивались.
А Григорий Гаузнер продолжал записывать в дневник свои впечатления от окружавшей его действительности. Вот запись от 4 ноября:
«Встреча с Ягодой в доме Горького. Мягкий, женственный, лукавый человек. Говорит тихо, спокойно, медленно, просто — и вместе с тем одержимый, со страшной силой воли. Сед, утомлён…»
Во время обеда Генрих Ягода (он был тогда, напомним, первым заместителем главы ОГПУ) неожиданно завёл речь о своём ведомстве:
«— Мы самое мягкосердечное учреждение. Суд связан параграфами, а мы поступаем в связи с обстановкой, часто просто отпускаем людей, если они не опасны. Мы не мстим».
О том высказывании всесильного временщика Булгакову вряд ли стало известно. А если бы он и услышал о нём, оно наверняка осталось бы без комментариев. Время такое было. Да и здоровье вновь стало беспокоить. На смену почечным коликам пришли внезапно возобновившиеся головные боли. Елена Сергеевна записывала:
«8 ноября.
М[ихаил] А[фанасьевич] почти целый день проспал — было много бессонных ночей. Потом работал над романом (полёт Маргариты). Жалуется на головную боль».
14 ноября к Булгаковым зашёл муж Ольги Бокшанской, Евгений Калужский, актёр и член режиссёрской коллегии МХАТа. Между хозяином и гостем неожиданно возник разговор, к содержанию которого Елена Сергеевна отнеслась весьма неодобрительно:
«М[ихаил] А[фанасьевич] говорил с Калужским о своём желании войти в актёрский цех. Просил дать роль судьи в „Пиквикском клубе“ и гетмана в „Турбиных“. Калужский относится положительно. Я в отчаянии. Булгаков — актёр…»
А головные боли продолжали терзать и мучить. И тут ещё:
«4 декабря.
У Миши внезапная боль в груди. Горячая ножная ванна».
7 декабря вызвали врача:
«Нашёл у М[ихаила] Афанасьевича] сильное переутомление».
Но никакие недомогания не помешали Булгакову осуществить свою заветную мечту: сыграть какую‑нибудь роль на прославленной сцене Московского Художественного театра. Это случилось 9 декабря на просмотре «Записок Пиквикского клуба», где Михаил Афанасьевич, как и планировал, исполнил роль судьи. Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Имел успех. Первым поздравил его Топорков. Немирович сказал:
— Да, вот новый актёр открылся».
Михаил Булгаков в роли судьи в спектакле МХАТа «Записки Пиквикского клуба», 1935 г.
Театральный успех тотчас же отразился на состоянии здоровья: несколько дней держалось хорошее самочувствие. 12 декабря супруги Булгаковы даже отправились на лыжную прогулку:
«Прошли поперёк пруда у Ново‑Девичьего и вернулись — дикий ледяной ветер».
А у бывшего супруга Елены Сергеевны, Е.А. Шиловского, шла своя жизнь. Он познакомился с двадцатидвухлетней графиней по имени Марианна. Её отцом был известный советский писатель Алексей Толстой.
Сильно уязвлённый внезапным уходом жены, Евгений Шиловский как бы получал шанс для достойного ответа: если бывшая жена связала свою судьбу с одиозным писателем, постоянно конфликтующим с властью, то он завяжет романтические отношения с дочерью писателя‑аристократа, лояльного к режиму большевиков.
Вне всяких сомнений Шиловский должен был пребывать на вершине блаженства.
Пришло «блаженство» и в семью Булгаковых — Елена Сергеевна начала под диктовку мужа печатать его новую пьесу. По странному стечению обстоятельств она тоже называлась «Блаженство».
Загадочное окружение
Начался год 1934‑ый. Из своего многомесячного вояжа по Северному морскому пути вернулся Илья Сельвинский. Он привёз с собой готовую пьесу «Рождение класса». А также наброски большой поэмы, рассказывающей об этом путешествии. Начались его выступления с рассказами о плаванье меж полярных льдов. На вопросы, почему он покинул ледокол, не дожидаясь его прибытия в порт назначения, поэт отвечал, что покинул Арктику, потому что большая часть пути была уже пройдена, и впереди не предвиделось ничего интересного.
И вдруг — как гром с ясного неба — сообщение: ледокол попал в ледовый плен, со всех сторон его сжимают арктические льдины. Имя попавшего в беду судна тотчас облетело весь мир — «Челюскин!»… «Челюскин!»… «Челюскин!»
Вскоре пришла трагическая весть: ледокол раздавлен льдами и затонул, команда и пассажиры высадились на полярную льдину. Весь мир сопереживал челюскинцам, многие страны предлагали свою помощь для их спасения.
За спиной Сельвинского тотчас зашушукались, и по Москве пополз слушок, что поэт, мол, «дезертировал» с ледокола, сбежал, оставив товарищей в беде.
А вокруг Булгакова продолжали суетиться какие‑то странные личности. Внешне они ничем не отличались от прочих советских граждан. Разве что чересчур независимо вели себя по отношению к окружающим и не жалели комплиментов в адрес Михаила Афанасьевича.
Откуда взялись эти люди?
Что собой представляли?
Чего добивались от драматурга?
Это были тайные соглядатаи. Чуть позднее их назовут стукачами.
Подобные граждане наверняка окружали Булгакова и раньше, регулярно докладывая куда следует о каждом шаге своего подопечного. Их имена за давностью лет забылись, бесследно стёрлись в памяти. Зато те, кто втирался в доверие к опальному писателю во второй половине 30‑х, известны нам поимённо. Благодаря дневниковым записям Елены Сергеевны.
Одна из подобных «загадочных» личностей впервые упомянута в них 3 января 1934 года. Доносчик пришёл к Булгаковым в гости. Точнее, его привели:
«Вечером американский журналист Лайонс со своим астрономическим спутником — Жуховицким. Им очень хочется, чтобы М[ихаил] А[фанасьевич] порвал свои деловые отношения с издательством Фишера (которое действительно маринует пьесы М[ихайла] А[фанасьевича]) и передал права на „Турбиных“ Лайонсу. М[ихаил] А[фанасьевич] не любит таких разговоров, нервничал».
