«М[ихаил] А[фанасьевич] и Патя выдумали игру: при здоровании или прощании успеть поцеловать другому руку — неожиданно. Сегодня успел Патя. Веселятся при этом, как маленькие».
Тем временем театральные друзья предприняли ещё одну попытку добыть Булгаковым заграничные паспорта, включив супругов в список выезжавших за рубеж мхатовских актёров. Паспорта обещали выдать 7 июня.
Елена Сергеевна записывала в дневник:
«Седьмого июня мы ждали в МХАТе вместе с другими Ивана Сергеевича, который поехал за паспортами. Он вернулся с целой грудой их…»
Далее — отрывок из письма Булгакова Вересаеву (от 11 июля 1934 года), в нём тоже рассказывается об Иване Сергеевиче, которого с таким нетерпением все ожидали:
«Физиономия мне его сразу настолько не понравилась, что не успел он ещё рта раскрыть, как я уже взялся за сердце.
Словом, он привёз паспорта всем, а мне беленькую бумажку — М.А. Булгакову отказано.
Об Елене Сергеевне даже и бумажки никакой не было. Очевидно, баба, Елизавет Воробей! О ней нечего и разговаривать!»
И снова — строки из дневника Елены Сергеевны:
«Мы вышли. На улице М[ихаилу] А[фанасьевичу] вскоре стало плохо, я с трудом довела его до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку. Я вышла на улицу — нет ли такси? Не было, и только рядом с аптекой стояла машина и около неё Безыменский. Ни за что! Пошла обратно и вызвала машину по телефону.
У М[ихаила] А[фанасьевича] очень плохое состояние — опять страх смерти, одиночества, пространства».
10 июня, когда Булгаков немного пришёл в себя, он написал письмо Сталину Подробно пересказав всю историю с паспортами, в финале письма сообщил:
«… я попал в тягостное, смешное, не по возрасту положение. Обида, нанесённая мне в ИНО Мособлисполкома, тем серьёзна, что моя четырёхлетняя служба в МХАТ для неё никаких оснований не даёт, почему я и прошу Вас о заступничестве». Послание вождю Елена Сергеевна…
«… отнесла в ЦК. Ответа, конечно, не было».
К этому Булгаков тоже уже привык. Так и не дождавшись известий из Кремля, он вместе с женой уехал в Ленинград. По мхатовским делам. Оттуда сообщал (26 июня) Попову:
«После всего происшедшего не только я, но и хозяйка моя, к великому моему ужасу, расхворалась. Начались дьявольские мигрени, потом боль поползла дальше, бессонница и прочее. Обоим нам пришлось лечиться аккуратно и всерьёз. Каждый день нам делают электризацию. И вот мы начинаем становиться на ноги».
В Ленинграде состоялся 500 спектакль «Дней Турбиных». Булгаков с горечью сообщал Попову:
«Немирович прислал поздравление Театру. Повертев его в руках, я убедился, что там нет ни одной буквы, которая бы относилась к автору. Полагаю, что хороший топ требует того, чтобы автора не упоминать. Раньше этого не знал, но я, очевидно, недостаточно светский человек.
Одно досадно, что, не спрашивая меня, Театр послал ему благодарность, в том числе и от автора. Дорого бы дал, чтобы выдрать оттуда слово — автор».
20 июня Москва встречала героев челюскинцев, вызволенных из ледового плена. Всюду гремели торжественные марши, а во всех домах танцевали румбу, которая входила тогда в моду.
В числе героев мог быть и поэт Сельвинский. Мог, но, увы, не стал им. И он не находил себе места, коря себя за то, что прежде времени покинул ледокол. А тут ещё его пьесу «Рождение класса» сняли с всесоюзного конкурса. Из‑за того, что нашли в ней «колкие» подробности: главный герой, грузин по национальности, партийный работник, курит трубку, жена ласково называет его «вождик»…
А Булгаков в городе на Неве сочинял киносценарий. Об этом — в том же письме Попову:
«Я пишу „Мёртвые души“ для экрана и привезу с собой готовую вещь. Потом начнётся возня с „Блаженством“. Ох, много у меня работы! Но в голове бродит моя Маргарита и кот и полёты… Но я слаб и разбит ещё. Правда, с каждым днём я крепну.
Всё, что можно будет собрать в смысле силы за это лето, я соберу».
«Маргарита и кот» — это, как нетрудно догадаться, персонажи романа о дьяволе.
Свою комедию о полётах в «блаженное» коммунистическое будущее Булгаков попытался пристроить в Ленинграде. О том, что из этого вышло, — в письме Попову от 10 июля:
«С „Блаженством „здесь произошёл случай, выпадающий за грани реального.
Номер Астории. Я читаю. Директор театра, он же и постановщик, слушает, выражает полное и, по‑видимому, яе‑поддельиое восхищение, собирается ставить, сулит деньги и говорит, что через 40 минут придёт ужинать вместе со мной. Приходит через 40 минут, ужинает, о пьесе не говорит ни одного слова, а затем проваливается сквозь землю и более его пет!
Есть предположение, что он ушёл в четвёртое измерение.
Вот какие чудеса происходят на свете!»
Директором, о котором писал Булгаков, был В.Е. Вольф, руководивший Ленинградским Красным театром. Это он три года назад заказывал Михаилу Афанасьевичу пьесу «Адам и Ева».
На этот раз Вольф, конечно же, никуда не пропал, его просто арестовали. Сообщать об этом открытым текстом было, разумеется, нельзя, потому и «новость» передавалась в зашифрованном виде: дескать, человек «провалился сквозь землю», «ушёл в четвёртое измерение». Булгаков надеялся, что Павел Попов всё поймёт с полуслова.
Так что в своём «предположении» Булгаков оказался не совсем точным — Вольфа не арестовали. Арест произойдёт несколько позднее. Об этом речь впереди.
Итак, пристроить «Блаженство» в Ленинграде не удалось. Киносценарий по «Мёртвым душам» (это было уже после возвращения в Москву) тоже забраковали.
1 августа 1934 года Булгаков продиктовал Елене Сергеевне письмо — брату Николаю в Париж:
«Милый Никол!
Я нездоров, у меня нервное переутомление. Завтра я должен, примерно на неделю, уехать на дачу под Москвой, иначе не в состоянии буду дальше работать…
С чего ты взял, что я езжу отдыхать? Я уже забыл, когда я уезжал отдыхать! Вот уж несколько лет, что я провожу в Москве, и если уезжаю, то по делам (и прошлое лето, и это — в Ленинград, где шли «Турбины»). Я никогда не отдыхаю…»
В тот момент в парижском театре «Старая голубятня» начинали репетировать «Зойкину квартиру». И в письме брату Булгаков давал указания, как следует ставить ту или иную сцену:
«Если б я был в Париже, я показал бы сам все мизансцены… Но, увы! — судьба моя сложна …»
А в финале письма добавлял:
«Я не могу помногу писать, потому что начинаются головные боли».
15 августа Елена Сергеевна записывала в дневнике:
«Из Парижа прислали перевод „Зойкиной“. У М[ихаила] А[фанасьевича] волосы стали дыбом. Перевод‑то вообще недурной, но в монологи Аметистова переводчики самовольно вставили имена Ленина и Сталина в неподходящем контексте. М[ихаил] А[фанасьевич] послал тут же письмо с требованием вычеркнуть имена».
