В другом «сомнительном» эпизоде говорится о том, в чьих руках в стране Советов на самом деле находятся бразды правления:
«ИОАНН. О, боже мой, господи вседержитель.
МАТВЕЕВ. Оставьте в покое вседержителя. Здесь любой дворник имеет больше власти, чем он… Тише, тише!».
Даже лёгкая усмешка в адрес не очень богатых товарами тогдашних советских магазинов показалась театру чересчур крамольной:
«ИОАНН. Водку ключница делала?
МАТВЕЕВ. У нас тут на всех одна ключница… по прозвищу Гастроном.
ИОАНН. Немка что ли?
МАТВЕЕВ. Как вы отстали, Иван Васильевич! Разве теперь у немцев есть что‑нибудь похожее на «Гастроном»?».
А в реплике вора Милославского о порядках во времена Иоанна Грозного театр и вовсе усмотрел опасный намёк, вызывающий ненужные ассоциации:
«МИЛОСЛАВСКИЙ. Мне по душе здешнее общество. Надеюсь установить общую точку зрения по текущему вопросу. Правда, секиры эти. Манера у них сейчас — крушить, рубить. Ничего оригинального. Слепое подражание немецким фашистам».
Но вернёмся к «Ивану Васильевичу». Пьеса (как и её «блаженный» вариант) заканчивается арестом всех главных персонажей. Обратим внимание на самую последнюю реплику пьесы. Произносит её Жорж Милославский, укравший в палатах Иоанна Грозного драгоценную иконку с груди патриарха. Вор оправдывается:
«МИЛОСЛАВСКИЙ. А насчёт панагии, товарищи, вы не верьте — это мне патриарх подарил».
Буквы «п» в начале слов выделены нами. Буквы эти на сей раз обступают слова: «товарищи, вы не верьте — это мне патриарх…» Патриарх в переводе с греческого — праотец, то есть самый главный отец. В 30‑е годы самым главным отцом в стране Советов был вождь всех времён и народов. Вот, стало быть, кого Булгаков окружил буквами, так похожими на виселицы.
И, наконец, ещё одна булгаковская «шалость». Драматург отважился сравнивать Иосифа Сталина с кровавым властителем средневековой Руси Иваном Грозным. Подобную смелость (граничившую с невероятнейшей дерзостью) мог в ту пору позволить себе лишь тот, кому терять было уже нечего.
Но ведь Булгакову было что терять. И он на собственном горьком опыте давно уже убедился в том, что любое сопротивление большевикам бесполезно. И сам (в эпиграфе к «Адаму и Еве») предупреждал безрассудных «смельчаков», пытавшихся поднять руку на эту власть, что их ждёт неминуемая «смерть».
И всё же он не мог отказать себе в небольшом удовольствии — от души потешиться над большевистским тираном, всласть поиздеваться над ненавистным ему режимом. Иными словами, Булгаков продолжал мстить.
А был ли знаком с этой пьесой сам Иосиф Виссарионович? Документальных свидетельств на этот счёт вроде бы нет. И всё же трудно поверить в то, что «Ивана Васильевича» Сталин не читал. И, судя по всему, сравнение с грозным царём вождю понравилось…
Кто знает, не эта ли булгаковская пьеса, крепко запав в голову грозного генсека, натолкнула его через несколько лет на мысль предложить Сергею Эйзенштейну поставить исторический фильм о том далёком кровавом царствовании? Первая серия кинокартины «Иван Грозный» с помпой прошла по экранам страны, вторую серию запретили, третью даже не дали закончить. Слишком буквально понял кинорежиссёр ссылку вождя на «похожесть» времён и царствований. И чересчур скрупулёзно принялся «украшать» свой фильм эпизодами злодеяний самодержца.
Впрочем, в те времена «запрет» был не самым страшным наказанием.
Глава четвёртая
Новые препятствия
Время запретов
В день восемнадцатой годовщины Великого Октября Булгаков вместе с мхатовцами ходил на демонстрацию. Елена Сергеевна отметила в дневнике:
«Видел на трибуне Сталина — в серой шинели, в фуражке».
А за неделю до этого (ночью 29 октября 1935 года) на квартире Михаила Афанасьевича раздался телефонный звонок. Звонили из театра Сатиры с радостным сообщением:
«— Иван Васильевич» разрешён! С небольшими поправками».
Сразу после ноябрьских торжеств состоялась первая репетиция.
А Булгаков в очередной раз вынужден был с горечью убедиться в том, что в поездках за рубеж отказывают только ему. Всем же остальным литераторам визиты за кордон не возбранялись. В самом деле, пока он сидел над переделками своей невезучей комедии, четверо советских поэтов (Сельвинский, Безыменский, Луговской и Кирсанов) отправилась за границу. Новый 1936 год счастливчики‑стихотворцы встречали в Париже.
Утешало одно — возможность повторения успеха сезона 1928‑29 годов, когда сразу в трёх театрах Москвы шли булгаковские пьесы. На этот раз зрителям предстояло увидеть «Мольера», «Александра Пушкина» и «Ивана Васильевича».
Вот почему, когда 28 января 1936 года в «Правде» появилась статья «Сумбур вместо музыки», Булгаков не воспринял её как грозную предвестницу надвигающейся бури. Он увидел в ней всего лишь обычный критический разбор, выражавший личное мнение отдельно взятого газетного рецензента, которому не понравилась опера Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Невезучего композитора пожалели, и Елена Сергеевна отметила в дневнике:
«Бедный Шостакович — каково ему теперь будет».
6 февраля в Политехническом музее состоялся вечер воспоминаний. Вернувшиеся из зарубежного вояжа поэты Безыменский, Кирсанов и Сельвинский делились впечатлениями.
А во МХАТе в тот же день начались официальные сдачи «Мольера». О них Елена Сергеевна записала (упомянув фамилии директора Художественного театра М.П. Аркадьева и театрального критика О.С. Литовского):
«Вчера, после многолетних мучений, была первая генеральная „Мольера“. Повышенное оживление на генералке, которое я очень люблю. У меня в памяти остался вестибюль, заполненный народом оживлённым, ждущим. Были: секретарь ЦИКа Акулов, Литовский и вновь назначенный директор театра Аркадьев… Аплодировали после каждой картины. Шумный успех по окончании пьесы. Миша ушёл, чтобы не выходить, но его извлекли из вестибюля и вывели на сцену… У многих мхатчиков, которые смотрели спектакль, мрачные физиономии. Явная зависть».
В тот же день «Правда» вышла с очередной разгромной статьёй — «Балетная фальшь». Речь снова шла о Шостаковиче и о его балете «Светлый ручей». И это событие Булгаковы восприняли как досадный прокол в работе отдельно взятого невезучего композитора. Елена Сергеевна сочувственно записала:
«Жаль Шостаковича…»
А 7 февраля в дневнике появилась и вовсе неожиданная запись:
«Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине».
А что? Может, в самом деле, хватит занимать круговую оборону? Не пора ли встать во весь рост и пойти навстречу всем своим недругам, держа в руках, как оружие… нет, как щит, пьесу о вожде? У кого поднимется рука бросить камень в человека, создавшего такое произведение?..
