Впрочем, это были всего лишь планы, мечты, намерения… От критиков Булгакова они не спасли. 11 февраля была опубликована статья Литовского (видимо, не зря Елена Сергеевна называла его «мерзавцем»). В дневнике появилась запись: «Сегодня в „Советском искусстве“ статья Литовского о „Мольере“. Злобой дышит».
Своё мнение (в письме Павлу Попову) высказал и Булгаков: «Сегодня в „Советском искусстве“ первая ласточка — рецензия Литовского. О пьесе отзывается неодобрительно, с большой, но по возможности сдерживаемой злобой…
Ивана Васильевича репетируют, но я давно не бывал в Сатире.
Об Александре Сергеевиче стараюсь не думать, и так велика нагрузка. Кажется, вахтанговцы начинают работать над ним. В МХТ он явно не пойдёт».
Предполагал ли тогда Булгаков, что «первая ласточка» в «Советском искусстве» предвещает шторм невероятной силы, и что очень скоро все газеты начнут дружно стирать в порошок и его самого и все его творения? Вряд ли. Для такого поворота событий, казалось, не было никаких оснований. Не случайно в тот же день, 11 февраля, Елена Сергеевна записала:
«Сегодня смотрел „Мольера“ секретарь Сталина Поскрёбышев… ему очень понравился спектакль…он говорил: „Надо непременно, чтобы И[осиф] В[иссарионович] посмотрел“».
Вскоре всюду со ссылкой на Всеволода Вишневского стали как высочайшую похвалу передавать слова вождя:
«Наша сила в том, что мы и Булгакова научили на нас работать».
То, что Сталин не забывал о нём, конечно же, радовало. Но в глубине души всё равно кошки скребли. Нехорошие предчувствия, одолевавшие Михаила Афанасьевича, попали и в уже приводившееся нами письмо П.С.Попову:
«Мне нездоровится, устал до того, что сейчас ничего делать не могу: сижу, курю и мечтаю о валенках. Но рассиживаться не приходится — вечером еду на спектакль (первый, закрытый)».
16 февраля Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Итак, премьера „Мольера“ прошла. Сколько лет мы её ждали!..
Успех громадный. Занавес давали, по счёту за кулисами, двадцать три раза. Очень вызывали автора».
На следующий день супруги Булгаковы отправились к американцам — на официальный раут:
«Сегодня в 4.30 были по приглашению из посольства у американского посла…
Буллит, как всегда, очень любезен, расспрашивал о „Мольере “, просил его позвать на спектакль».
А газеты «Вечерняя Москва» и «За индустриализацию» напечатали о мхатовском спектакле резко отрицательные отзывы.
В ответ ли на эту критику или просто для того, чтобы оповестить всех, но 18 февраля в разговоре с директором МХАТа Булгаков внезапно заявил…
«… что единственная тема, которая его интересует для пьесы, это тема о Сталине».
Вне всяких сомнений содержание этого разговора тотчас стало известно всем, кому следует. И, прежде всего, конечно же, самому герою будущей пьесы.
21 февраля МХАТ посетил американский посол. Елена Сергеевна с радостью записала:
«Общественный просмотр „Мольера“. Был Буллит… необычайно хвалебно говорил о пьесе, о М[ихаиле] А[фанасьевиче] вообще, называл его мастером».
А в квартире Булгаковых (как первый признак одержанной победы) стал беспрестанно звонить телефон: знакомые, близкие и дальние, просили денег взаймы. 24 февраля Елена Сергеевна с горечью отмечала в дневнике:
«Теперь пойдут такие просьбы. А у нас долгу семнадцать тысяч и ни копейки на текущем счету — жили на авансы».
Напомнил о себе и МХАТ, потребовавший немедленно возвратить три тысячи рублей, потраченные на так и не поставленный «Бег». Елена Сергеевна не растерялась и заявила: «Покажите запрещение»! К счастью для Булгаковых нужной бумаги не нашли.
А ситуация в стране становилась всё тревожнее. 29 февраля «Правда» опубликовала статью «О мнимых заслугах и чрезмерных претензиях» (о МХАТе‑II). 1 марта — новая заметка: «О художниках‑пачкунах».
Елена Сергеевна с тревогой записывала 2 марта:
«В „Правде “ одна статья за другой, один за другим летят вверх тормашками».
Ровно через неделю грянул гром и над головой Булгакова.
Конец «Мольера»
Лишь много лет спустя стало известно, что инициатором очередного антибулгаковского выступления был Платон Керженцев, возглавлявший в ту пору Всесоюзный Комитет по делам искусств. Он‑то и подал в политбюро специально подготовленную справку, названную «О Мольере»:
«В чём был политический замысел автора?.. Он хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идёт вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают.
В таком плане и трактуется Булгаковым эта «историческая» пьеса из жизни Мольера…
Несмотря на всю затушёванность намёков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в своё произведение, достаточно ясен, хотя, может быть, большинство зрителей этих намёков и не заметит.
Он хочет вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при „бессудной тирании „Людовика XIV».
Следует признать, что Керженцев во многом был прав. Ведь всё то, на что указывалось в его справке, автор «Мольера» и хотел сказать. И Платон Михайлович внёс предложение:
«Мои предложения. Побудить филиал МХАТа снять этот спектакль не путём формального его запрещения, а через сознательный отказ театра от этого спектакля, как ошибочного, уводящего их с линии социалистического реализма. Для этого поместить в „Правде“ резкую редакционную статью о „Мольере“ в духе этих моих замечаний и разобрать спектакль в других органах печати».
Иосифу Виссарионовичу идея понравилась, и он написал на справке:
«Молотову. По‑моему, т. Керженцев прав. Я за его предложение. И. Сталин».
9 марта газета «Правда» вышла с редакционной статьёй «Внешний блеск и фальшивое содержание». Под этим хлёстким названием стоял подзаголовок: «О пьесе М.Булгакова в филиале МХАТ». Читатели как бы сразу предупреждались, что речь пойдёт не о театральном спектакле, а о пьесе.
Дневниковая запись гласит:
«Когда прочитали, М[ихаил] А[фанасьевич] сказал: „Конец «Мольеру», конец «Ивану Васильевичу» “…
Днём пошли во МХАТ — „Мольера „сняли, завтра не пойдёт…
Вечером звонок…: „Надо Мише оправдываться письмом“. В чём?..
Не будет М[ихаил] А[фанасьевич] оправдываться. Не в чем ему оправдываться».
Удар по Булгакову был нанесён сокрушительный. Это и в самом деле означало конец, конец всему: планам, мечтам, надеждам.
Первым отреагировал на пришедшую беду телефон — он тотчас замолк. Автору отвергнутой властями пьесы звонить опасались.
