10 марта к антибулгаковской кампании подключилась «Литературная газета», опубликовав статью «Реакционные домыслы М. Булгакова». На следующий день свой «камень» в «Мольера» бросило другое издание. Елена Сергеевна записала:
«В „Советском искусстве „сегодня „Мольер „назван убогой и лживой пьесой.
Как жить? Как дальше работать М[ихаилу] Афанасьевичу]?»
12 марта Булгаков сообщил Вересаеву:
«Удар очень серьёзен. По вчерашним моим сведениям, кроме „Мольера“, у меня снимут совсем готовую к выпуску в театре Сатиры комедию „Иван Васильевич“.
Дальнейшее мне неясно».
13 марта — новая запись в дневнике:
«Вечером Жуховицкий. На меня он произвёл окончательно мерзкое впечатление. Лжёт на каждом шагу, приезжает выспрашивать, и чувствую, что он причиняет вред. Его роль не оставляет сомнений».
И вдруг 15 марта телефон, молчавший в течение нескольких дней, внезапно зазвонил. Михаила Афанасьевича разыскивал Керженцев. Он пожелал непременно встретиться с драматургом. Булгаковы поехали:
«В новом здании в Охотном ряду, по пропускам, поднялись вверх. После некоторого ожидания М[ихаила] А[фанасьевича] пригласили в кабинет. Говорили они там часа полтора.
Керженцев критиковал „Мольера“ и „Пушкина“. Тут М[ихаил] А[фанасьевич] понял, что и „Пушкина“ снимут с репетиций…
Керженцев задал вопрос о будущих планах. М[ихаил] Афанасьевич] сказал о пьесе о Сталине…
Бессмысленная встреча».
Однако у этой «бессмыслицы» было весьма осмысленное продолжение — на следующий день в «Советском искусстве» появилась «скверная по тону заметка» о пьесе «Александр Пушкин».
Борьба с «измами»
В те дни нападкам подвергался не только Михаил Булгаков. Критический шквал обрушился на всех деятелей литературы и искусства. По творческим организациям и учреждениям страны весной 1936 года прокатилась волна шумных собраний. Позднее эту кампанию назовут борьбой с «формализмом» и «натурализмом».
Явка на те собрания была строго обязательной. И практически каждого, кто приходил на них, заставляли публично заявлять о своём отношении к чуждым социалистической идеологии «измам», так вовремя разоблачённым главной партийной газетой страны. Тех, кто был уличён в приверженности к «формализму» или «натурализму», заставляли каяться и решительно отрекаться от заблуждений.
Как известно, творческие люди обладают актёрскими способностями и ораторским мастерством. Поэтому участвовать в подобных витийствах, замешанных на громогласных саморазоблачениях, им было совсем не трудно. Прожив 19 лет при советской власти, люди давно уже поняли, чего от них хотят, и научились говорить то, что от них требовали. И когда в числе прочих заставили подняться на трибуну руководителя Камерного театра Александра Таирова (случилось это на дискуссии, организованной 22 марта ЦК профсоюзов работников искусств), прославленный режиссёр не растерялся.
«ТАИРОВ. Статьи „Правды“ для меня — это замечательно мощный призыв к движению вперёд нашего государства».
Вряд ли можно придумать фразу более точную и более обтекаемую, чем эта.
Булгаков на подобные собрания не ходил. Он посещал совсем иные мероприятия. Дневниковая запись от 28 марта:
«Были в 4.30 у Буллита. Американцы — и он тоже в том числе — были ещё милее, чем всегда.
Дочка норвежского посла говорила, что „Турбиных“ готовят в Норвегии и что они шли в Лондоне.
Другая — её сестра — говорила, что смотрела „Турбиных“ в Москве двадцать два раза».
А мрачная повседневность продолжала вселять в душу писателя чёрную тревогу. В начале апреля арестовали одного из близких друзей Булгакова Николая Лямина. Дали три года лагерей. С запретом (после отбывания срока) проживания в Москве. В 1941 его арестуют вновь. Так что в квартире Булгаковых Лямину будет суждено появиться лишь однажды.
А репетиции «Ивана Васильевича» в театре Сатиры тем временем продолжались. От Булгакова требовали всё новых и новых исправлений. И 5 апреля Елена Сергеевна записала в дневник свои сетования на режиссёра‑перестраховщика Горчакова:
«Несколько дней назад Театр сатиры пригласил для переговоров. Они хотят выпускать пьесу, по боятся неизвестно чего. Просили о поправках. Горчаков придумал бог знает что: ввести в комедию пионерку, положительную. М[ихаил] А[фанасьевич] наотрез отказался. Идти по этой дешёвой линии!
Заключили договор на аванс. Без этого нельзя было работать, в доме нет ни копейки. Всероскомдрам, конечно, немедленно отказался от выдачи денег.
А МХАТ замучил требованиями возврата денег по „Бегу“».
13 мая состоялась генеральная репетиция. Елена Сергеевна отметила:
«Генеральная без публики «Ивана Васильевича» (Иэто бывает — конечно, не у всех драматургов!)…
Немедленно после спектакля пьеса была запрещена».
Вновь запрещался не спектакль, а именно пьеса. Со сцены изгонялась не театральная трактовка, а драматургия, «булгаковщина». Вот почему, когда театр имени Вахтангова попросил слегка подправить «Александра Пушкина», драматург ответил решительным отказом.
А в НКВД полетела очередная агентурная сводка:
«Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному), хотя внешне он старается её скрыть… В разговорах о причинах снятия пьесы он всё время спрашивает: „Неужели это действительно плохая пьеса? “… Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: „А разве в «Мольере» есть политический смысл?“— и дальше этой темы не развивал».
Хотя имя автора этой агентурной сводки не разглашается, нетрудно догадаться, что это наш давний знакомец Э. Жуховицкий. Особенно выдают его следующие фразы письма по начальству:
«Также замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу с безоговорочной советской позиции, хотя по моим наблюдениям вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой‑то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо, считая, что это „уронит“ его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и «подхалимствующими». Возможно, что тактичный разговор в Ц.К. партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большей мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни».
Наступил май, и Булгаков заключил со МХАТом договор на перевод пьесы Шекспира «Виндзорские проказницы». Мхатовцы просили, чтобы в пьесу были включены кое‑какие сюжетные линии из другой шекспировской пьесы — «Генрих IV».
