Из города на Неве в Москву были доставлены и сюрпризы:
«М[ихаил] А[фанасьевич] привёз из Ленинграда в подарок Сергею смешные маски, и теперь сам их надевает».
Маски! Те самые маски, которыми раньше Булгаков наделял персонажей своих произведений, теперь вошли и в его дом. Они были привезены в подарок пасынку, но Михаил Афанасьевич с охотой примерял их на себя, шутил, дурачился. Это отвлекало от мрачных мыслей…
А когда приходили друзья, Булгаков и вовсе преображался. Много лет спустя в письме брату Александру Елена Сергеевна напишет:
«Он никогда не рассказывал анекдотов…, а всё смешное, что у него выскакивало, было с пылу, с жару, горяченькое! Только что в голову пришло! Или бывало, что какая‑нибудь удачная фраза, меткое прозвище так здорово входили в жизнь, что становились ходячими. По Москве ходят и до сих пор ходячие слова его…»
«Ходил» по Москве и очень смешной булгаковский рассказ, которым Михаил Афанасьевич любил веселить своих гостей, разыгрывая в лицах, как и почему появилась в «Правде» печальной памяти статья «Сумбур вместо музыки».
Начиналась эта анекдотичная история с заявления, что Сталин, оказывается, жить не мог без Булгакова. А тот однажды взял да уехал по делам в Киев. И вождь затосковал (его слова Михаил Афанасьевич произносил с грузинским акцентом): «— Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!.. В театр, что ли, сходить?.. Вот Жданов всё кричит — советская музыка, советская музыка!.. Надо будет в оперу сходить.
Начинает всех созывать по телефону.
— Ворошилов, ты? Что делаешь? Работаешь? Всё равно от твоей работы толку никакого нет. Ну, ну, не падай там! Приходи, в оперу поедем. Будённого захвати!
— Молотов, приходи сейчас, в оперу поедем!.. Микояна бери тоже!
— Каганович, бросай свои жидовские штучки, приходи, в оперу поедем…»
Прослушав оперу, Сталин собирал соратников в аванложе:
«— Так вот, товарищи, надо устроить коллегиальное совещание. (Все садятся.) Я не люблю давить на чужие мнения, я не буду говорить, что, по‑моему, это какофония, сумбур в музыке, а попрошу товарищей высказать совершенно самостоятельно свои мнения…»
Соратники, конечно же, единогласно поддерживали вождя. А на следующее утро в «Правде» и появлялась та страшная статья…
Сталин в этом рассказе добродушен и мил. Зато его соратники беспомощны и смешны. Булгаков от души потешался над ними. И эта весёлая история об очень печальном событии рассказывалась гостям, среди которых были и стукачи «битковы».
А в это время Осип Мандельштам писал руководству Союза писателей (из Воронежа, где отбывал срок ссылки):
«Нет имени тому, что происходит со мной. Я буквально физически погибаю. Становлюсь инвалидом. Очень ослабел. Избавьте меня от бродяжничества, избавьте от неприкрытого нищенства!»
В судьбу опального поэта писательские «генералы» вмешаться не рискнули. Времена наступили слишком опасные. Ведь даже Илья Сельвинский, без устали выступавший со стихами, которые славили советскую власть и ее вождей, получил в декабре 1936 года от Главреперткома уведомление об окончательном запрещении к постановке и публикации своей пьесы «Пао‑Пао». Где уж тут хлопотать о Мандельштаме, авторе жуткого антисталинского памфлета?
С Булгакова тоже глаз не спускали. В Центральном литературном архиве сохранилась записка, датированная 25 декабря 1936 года:
«Товарищу Вишневскому
Всеволод, уезжая в отпуск, напоминаю тебе, что за тобой есть невыполненное поручение партгруппы: прочитать пьесы Булгакова „Пушкин“, „Иван Васильевич“, „Мольер“. Это поручение ты получил в половине Октября. Оно остро в связи с разговорами самого Булгакова, что, если он не нужен Советской власти, — и т. д. и т. п.
Это поручение должно быть выполнено безусловно в течение января 1937 года.
Секретарь партгруппы Правления ССП Вл. Ставский»
В который уже раз судьбу драматурга Булгакова предстояло решать Всеволоду Вишневскому.
А судьбу оперного либреттиста Булгакова решали другие ответственные лица. Запись в дневнике Е.С.Булгаковой от 27 декабря:
«Пианист Большого Театра Васильев играл „Минина“. Слушали: Керженцев, Самосуд, Боярский, Ангаров, Мутных, Городецкий, М[ихаил] А[фанасьевич] и Мелик. После — высказывания, носившие сумбурный характер.
Ангаров: А онеры нет! Городецкий: Музыка никуда не годится! Керженцев: Почему герой участвует только в начале и в конце? Почему его нет в середине онеры?.. Мне очень понравилось, что М[ихаил] А[фанасьевич] пришёл оттуда в три часа ночи в очень благодушном настроении, всё время повторял: Нет, знаешь, они мне все очень понравились… Я спрашиваю, а что же теперь будет?
По чести говорю, не знаю. По‑видимому, не пойдёт».
Запись от 29 декабря:
«В „Советском искусстве „заметка, что „Минин „принят к постановке в этом сезоне. Ничего не понимаю!»
Тем временем год 1936‑ой, который принёс с собой столько неприятностей, подходил к концу. Елена Сергеевна записывала:
«Новый год встречали дома. Пришёл Женечка. Зажгли ёлку. Были подарки, сюрпризы, большие воздушные шары, игра с масками.
Ребята и М[ихаил] А[фанасьевич] с треском били чашки с надписью „1936‑й год“, — специально для этого приобретённые и надписанные…
Дай Бог, чтобы 1937‑й год был счастливей прошедшего!»
Готовясь к встрече Нового года, Илья Сельвинский сочинил рифмованный тост:
«К старым годам бесталанным
В плен нам уже не попасть.
Пьём за всё, что дала нам
Наша советская власть!»
А драматург Афиногенов записал в дневнике:
«1937 год будет замечательным годом: 20‑летие Октябрьской революции, конец канала Москва‑Волга, вторая очередь метро, сто лет со дня смерти Пушкина».
Часть четвёртая
На пороге бессмертия
Глава первая
Приближаясь к финалу
Год 1937‑ой
Год начался с болезни — пасынок Булгакова Сергей слёг со скарлатиной.
Пришло сообщение из Парижа о том, что уже в январе в театре «Старая Голубятня» начнут играть «Зойкину квартиру». Но эту радостную новость испортила небольшая подробность: вновь активизировались все те, кто претендовал на деньги, причитавшиеся Булгакову.
В первых рядах этих алчных «соискателей» был Каганский. Тот самый Захар Леонтьевич Каганский, что в 20‑х годах издавал частный журнал «Россия», где печаталась «Белая гвардия». Тот самый Каганский, что, выехав за границу, стал выдавать себя там за полномочного представителя Булгакова за рубежом и на этом основании забирать себе все его гонорары. Тот самый Каганский, разобраться с которым ещё в 1927 году так жаждал Михаил Афанасьевич (для этого и просился за границу). Тот самый Каганский, который в дневнике Елены Сергеевны упоминался лишь в сочетании со словами «этот негодяй».
