Булгаков с горечью писал брату Николаю:
«… мне не хотелось бы, чтобы разные личности растащили мой литературный гонорар».
Однако оградить себя от этих гангстерских нападок никак не получалось.
9 января было написано письмо в Ленинград — Асафьеву:
«Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки».
Именно тогда в уста патриарха Гермогена Булгаков вложил слова:
«Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают».
Самому Булгакову «писать» мешали не только символические «цепи», но и вполне конкретный Большой театр, которому нужен был либреттист, а не сочинитель каких‑то там романов.
И Булгаков приходилось сочинять то, что от него ждали. Сначала было создано либретто оперы о Минине и Пожарском, потом — о сражениях за Перекоп (опера «Чёрное море» композитора С.И. Потоцкого). Предлагали написать либретто оперы об Александре Пушкине — год‑то наступил юбилейный.
Да, год 1937‑ой сразу стали называть пушкинским…
Тем временем пролетарскую столицу посетил всемирно известный писатель Лион Фейхтвангер. Чуть позже он напишет книгу «Москва, 1937 год», в которой расскажет о том, что увидел в стране Советов. В этом произведении очень многое подмечено очень верно — ведь писатель старался не обходить острые углы, не игнорировать трудности, которыми была переполнена жизнь советских людей:
«… тяжелее всего ощущается жилищная нужда. Значительная часть населения живёт скученно, в крохотных убогих комнатушках, трудно проветриваемых зимой. Приходится становиться в очередь в уборную и к водопроводу. Видные политические деятели, писатели, учёные с высокими окладами живут примитивнее, чем некоторые буржуа на Западе. Несмотря на это, они довольны…»
Поводов к тому, чтобы быть «довольными», в 1937 году хватало. Самая главная «радость» заключалась в том, что наконец‑то нашлись виновники многих жизненных неурядиц и даже бед Советского Союза. Эти коварные «злодеи» были пойманы и отданы под суд. Его открытые заседания начались в январе. Видные партийцы, ещё совсем недавно занимавшие ответственейшие государственные посты, были объявлены «врагами народа» и обвинены в тягчайших преступлениях. На скамье подсудимых оказались Пятаков, Радек, Сокольников и их товарищи.
24 января «Правда» вышла с передовой статьёй, которая называлась «Подлейшие из подлых». О процессе Пятакова‑Радека».
На следующий день передовица той же газеты была озаглавлена: «Торговцы родиной». Название шедшей вслед за ней статьи поэта Александра Безыменского тоже било наповал — «Изменники».
Руководители Союза советских писателей в срочном порядке собрали пленум, на котором 25 января единогласно приняли резолюцию. На следующий день этот документ читала вся страна. Суд ещё только начался, а «инженеры человеческих душ» с прокурорской суровостью восклицали:
«Писатели единодушно требуют поголовного расстрела участников этой банды»
26 января «Литературная газета» опубликовала письмо:
«Прошу присоединить мою подпись к подписи товарищей под резолюцией Президиума Союза Советских Писателей от 25 января 1937 года. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего и прибавить.
Борис Пастернак».
А «Правда» продолжала печатать возмущённые возгласы негодующих литераторов. 26 января появилась статья Всеволода Вишневского с коротким, как выстрел, названием: «К стенке!». Ей вторил поэт Алексей Сурков: «Смерть подлецам»! 28 января подал голос поэт Владимир Луговской: «К стенке подлецов»! На следующий день к негодующим коллегам присоединился поэт Александр Прокофьев: «Кровью ответите, господа»!
Лиону Фейхтвангеру в эти же дни показали только что снятую кинокартину. В ней воспевался подвиг подростка, донёсшего на своего отца. Прообразом главного героя фильма был Павлик Морозов, поднятый на щит официальной пропагандой. Свои впечатления от просмотра Фейхтвангер впоследствии тоже включил в свою книгу о Москве:
«… великолепный, подлинно поэтический фильм Эйзенштейна „Бежин луг “ — шедевр, насыщенный настоящим внутренним советским патриотизмом».
Откуда было знать Фейхтвангеру, что очень скоро этот самый «шедевр» будет объявлен фильмом, порочащим советскую действительность, а затем безжалостно отправлен на смыв, то есть уничтожен.
А Булгаков всё не мог забыть спектакль, снятый с мхатовского репертуара, и сообщал 29 января в письме Павлу Попову:
«У нас тихо, грустно и безысходно после смерти „Мольера “».
Но, несмотря на грусть и безысходность, Булгаков всё же взялся за перо.
Театральный роман
7 февраля 1937 года Елена Сергеевна с радостью записала в дневнике:
«… самое важное — это роман. М[ихаил] А[фанасьевич] начал писать роман из театральной жизни. Написано уже довольно много… пишет с увлечением…»
Это был «Театральный роман», у которого вскоре появилось второе название — «Записки покойника». Елена Сергеевна впоследствии вспоминала:
«Приходил со службы в Большом театре, проходил в свою комнату и, пока я накрывала на стол, присаживался за бюро и писал несколько страниц. Потом выходил и, потирая руки, говорил: „После обеда я прочту тебе, что у меня получилось! “ Роман этот он писал сразу набело, без черновиков».
Черновик у романа, как мы помним, всё же существовал. Назывался он «Театр». Это его Булгаков якобы сжёг в конце 20‑х годов, а какую‑то часть (в виде тетрадки, озаглавленной «Тайному другу») подарил в 1929‑ом Елене Сергеевне.
В «Театральном романе» (как и в повести «Тайному другу») рассказ ведётся от первого лица. Но теперь это лицо имело вполне конкретные имя, отчество и фамилию — Сергей Леонтьевич Максудов. Роман предваряется предисловием, в котором сообщается, что его автор, С.Л. Максудов, жизнь свою покончил самоубийством, но незадолго до смерти написал Булгакову письмо «удивительного содержания»:
«Сергей Леонтьевич заявлял, что, уходя из жизни, он дарит мне свои записки с тем, чтобы я, единственный его друг, подписал их своим именем и выпустил в свет».
Далее в предисловии говорится, что…
«… самоубийца никакого отношения ни к драматургии, ни к театрам никогда в жизни не имел…»
Читатели также предупреждались, что участие самого Булгакова в этих записках состоит лишь в том, что он…
«… озаглавил их, затем уничтожил эпиграф, показавшийся мне претенциозным, ненужным и неприятным.
Этот эпиграф был:
«Коемуждо по делам его…»
Михаил Афанасьевич обращался к читателям с просьбой отнестись к сочинению Сергея Максудова со снисхождением, поскольку…
