Не случайно в той же записи Елены Сергеевны есть фраза:
«У М[ихаила] А[фанасьевича]дурное настроение духа».
По окончании траурных дней, писатели страны Советов собрались на пленум, посвящённый 100‑летию со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина. Это торжественное мероприятие предполагали открыть 19 февраля, но из‑за нежданной кончины Г. К. Орджоникидзе оно было перенесено на более поздний срок.
Мемориальный пушкинский форум открыл В.П. Ставский, возглавлявший тогда писательский союз. Минут десять он говорил о почившем Серго и о Сталинской конституции, а затем сказал:
«Стальной стеной встали миллионы вокруг партии, вокруг великого, родного Сталина. Пусть неумолчно звенят в сердцах наших детей проникновенные слова поэта:
Берегите вождей, коммунары!
Берегите вождей!
Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!»
Лишь после этих (обязательных в ту пору) слов Ставский заговорил о Пушкине. И практически сразу же обрушил поток критики в адрес поэтов, которые были «обласканы» Бухариным на съезде писателей в 1934 году. «Двойной» смысл, якобы заключённый в произведениях истинных «мастеров» поэтического цеха, был объявлен вздорной и весьма подозрительной «двусмысленностью».
И сразу (как по команде) началось всеобщее улюлюканье, которое мгновенно подхватили все центральные газеты. Так, 26 февраля «Правда» опубликовала статью «О политической поэзии»:
«Почин здесь принадлежит Н. Бухарину, превознёсшему в своём докладе поэтов, чуждых советской действительности…
Образцы двусмысленной поэзии: Пастернак и Сельвинский — этот знаменитый сумбур поэзии формалистических вывертов. Да в одном стихотворении Пушкина больше ума и подлинной философии, чем во всех тарабарских стихах Пастернака!».
Как ни славили Пастернак и Сельвинский советскую власть и её вождей, как ни ставили свои подписи под резолюциями и письмами, требовавшими смерти ««врагам народа», это не спасло их от критического урагана. И уже 5 марта «Литературная газета», подхватив эстафету от «Правды», выступила с призывом:
«Выжечь до конца косноязычную поэзию Пастернака и идеологически порочную поэзию Сельвинского»!
Вот так отмечали пушкинский юбилей советские писатели.
Булгаков на пленум не ходил, все новости как всегда узнавал из газет.
Вслед за открытым всему миру писательским форумом последовало мероприятие закрытое — пленум ЦК ВКП(б). Знакомя читателей с его решениями, «Правда» 6 марта 1937 года сообщила, что пленум…
«… рассмотрел также вопрос об антипартийной деятельности Бухарина и Рыкова и постановил исключить их из рядов ВКП(б)».
Мало кто знал тогда о том, что прямо из зала заседаний Бухарина и Рыкова отправили в камеры НКВД.
Текущие дела
6 марта 1937 года Булгаков сообщал режиссёру МХАТа Сахновскому:
«Дорогой Василий Григорьевич, извещаю Вас, что в „Литературном Агентстве“ имеется поступление за „Мёртвые души“ из Чехословакии в сумме чешских крон 394‑24, из которых, согласно нашему договору с Вами, Вам причитается одна шестая часть.
Как поживает „Анна“? Когда выпускаете?»
Булгаковеды считают, что «Анной Карениной», которую ставили Сахновский и Немирович‑Данченко, Булгаков интересовался неслучайно. Он не терял надежды поехать в Париж — при условии, что на свои гастроли МХАТ повезёт туда «Дни Турбиных». Но по Москве ходили упорные слухи, что Немирович хотел показать французам «Анну Каренину».
10 марта Булгаков телеграфировал в Ленинград — Асафьеву: «Почему задерживается присылка музыки».
Директор ГАБТа В.И. Мутных послал вдогонку свою телеграмму:
«Работа Мининым задерживается отсутствием музыки». Асафьев тотчас прислал недоумённый ответ:
«… ведь в театре клавир семи картин, как же отсутствует музыка? Ничего не понимаю. Ведь учить‑то эти семь картин можно. Но по моим сведениям, опера не идёт».
Композитор не верил заверениям, что ГАБТ всерьёз собираются выпустить «Минина» на сцену. Через две недели он напишет:
«… дразнят, что, мол, кто знает, может, и пойдёт!.. Почему не начинают работать над „М[ининым]“, если опера идёт?»
Но Булгаков в успех верил, на что‑то надеялся. Ожидая написания музыки, он вместе с женой зачастил с визитами к друзьям. Побывав в гостях у дирижёра Большого театра Мелик‑Пашаева, Елена Сергеевна записала:
«… были у Меликов. Танцевали. Было весело».
20 марта на очередном пленуме правления Союза советских писателей с очередным докладом выступил В.П. Ставский. Он заверил собравшихся:
«Нет никакого сомнения в том, что основная масса советских писателей — это люди, которые на деле показали всю преданность свою Сталину…
Товарищ Сталин лучше, чем многие из нас, знает литературу и помогает советами. Он помогает нам, когда звонит… По предложению товарища Сталина выдвигаются и награждаются теперешние наши орденоносцы».
Своеобразную «награду» очень скоро вручили и Булгакову. Она пришла из Харькова. Вот как это событие отразилось в дневнике (запись от 22 марта):
«Сегодня — ценным пакетом извещение о вызове в суд. Харьковский театр русской драмы подал жульническое заявление о взыскивании денег по „Пушкину“ на том основании, что пьеса не значится в списке разрешённых пьес.
Когда пришёл конверт, М[ихаил] А[фанасьевич] повертел его в руках и сказал:
— Не открывай его, не стоит. Кроме неприятностей, ничего в нём нет. Отложи его на неделю».
Конверт всё‑таки вскрыли. И в результате:
«День убит на писание жалобы Керженцеву.
Поездка в Комитет для сдачи этой жалобы».
В той жалобе Булгаков, в частности, писал:
«Сообщая, что я никак не принимал на себя предоставление разрешённой пьесы, что совершенно видно из договора, и что я, согласно законоположениям, имею право взыскивать деньги с театра за непоставленную пьесу, а не театр с меня, — протестую, главным образом, против опорочивающей меня фразы, что я „ввёл театр в заблуждение“, ибо никаких театров я никогда в заблуждение не вводил.
Вообще, сколько я понимаю, моё положение становится всё тяжелее. Я не говорю о том, что я не могу поставить на отечественной сцене ни одной из сочинённых мною в последние годы пьес (я с этим вполне примирился). Но мне приходится теперь, как бы в виде награды за мои драматические работы, в том числе и за пьесу о Пушкине, не только отбиваться от необоснованных попыток взыскания с меня денег (описанный здесь случай — не первый), но ещё и терпеть опорочивание моего литературного имени.
