Обращаюсь к Вам с жалобой на это».
Через два дня в письме П.С. Попову драматург признавался:
«Я теперь без содрогания не могу слышать слова — Пушкин — и ежечасно кляну себя за то, что мне пришла злосчастная мысль писать пьесу о нём».
Асафьеву в тот же день написал:
«… несмотря на утомление и мрак, я неотрывно слежу за „Мининым“ и делаю всё для проведения оперы на сцену».
Булгаковские «утомление и мрак» усугубляла, надо полагать, и другое неприятное известие. Связана оно было с Большим Ржевским переулком, где Марианна Шиловская делала всё, чтобы Ольга Бокшанская и Евгений Калужский съехали бы с их квартиры. По этому поводу Елена Сергеевна записала 23 марта:
«Разговоры по телефону с Калужским. У М[ихаила] Афанасьевича] создалось впечатление, что они хотели бы переехать на время к нам, — Марианна явно их выживает. „Но, — сказал М[ихаил] А[фанасьевич], — этого нельзя делать, как же работать? Это будет означать, что мы с тобой должны повеситься?“»
Не потому ли Булгаков с такой грустью сетовал в том же письме Павлу Попову от 24 марта:
«… всё время живём мы бешено занятые, в труднейших и неприятнейших хлопотах. Многие мне говорили, что 1936‑й год потому, мол, плох для меня, что он високосный, — такая есть примета. Уверяю тебя, что эта примета липовая. Теперь вижу, что в отношении меня 37‑й не уступает своему предшественнику».
Невисокосный год
Однако и в «плохом» 1937 году выдавались минуты, когда «неприятнейшие хлопоты» на время уступали место более приятным вещам:
«Опять играли с масками — новое увлечение М[ихаила] Афанасьевича]».
Но… раздавался телефонный звонок или звонили в дверь, и маска беззаботной радости сменялась выражением унылой озабоченности.
Именно так случилось весной 1937‑ого, когда власти в очередной раз вспомнили, что Булгаков — лицо мужского пола, и, следовательно, является защитником отечества. Его вновь вызвали в военный комиссариат. 25 марта Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Целый день ушёл на освидетельствование М[ихаила] Афанасьевича] в комиссии… М[ихаил] А[фанасьевич] прошёл переучёт, выдали об этом памятку. Но какое он назначение получит — неизвестно. Медицинский диплом тяготит М[ихаила] А[фанасьевича].
Восемнадцать лет он уже не имеет никакого отношения к медицине».
Булгаков всерьёз опасался, что власти наденут на него докторский халат. И на него вновь напала хандра:
«Поздно ночью М[ихаил] А[фанасьевич]:
— Мы совершенно одиноки. Положение наше страшно».
Зато следующий день ознаменовался новостью приятной. Получили…
«… приглашение на бал‑маскарад в американском посольстве, устраивает дочь посла.
До чего же это не вяжется с нашим настроением!»
Даже когда Московский городской суд признал иск харьковчан неправомерным, и возвращать деньги за так и не поставленного «Александра Пушкина» было не нужно, особой радости это не вызвало.
29 марта «Правда» опубликовала доклад Сталина «О мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Вождь, в частности, сказал:
«В борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы — методы выкорчёвывания и разгрома».
Это означало, что с «врагами народа», число которых (по утверждению официальной пропаганды) увеличивалось день ото дня, будут сражаться до полного их уничтожения.
Вскоре стали известны подробности и тех «сражений», что проходили в квартире на Ржевском, где Марианна Шиловская (в связи с рождением ребёнка) усилила свой натиск на нежеланных соседей:
«2 апреля.
Вечером пришёл мой Женичка. Рассказывал, что в Ржевском происходят неприятности из‑за Олиной комнаты, которую Марианна хочет использовать для себя».
Через день вконец издёрганный Булгаков писал Вересаеву:
«Я очень утомлён и размышляю. Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю. На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал».
Запомним это признание в «донкихотстве». И булгаковскую клятву в том, что в его творчестве ничего подобного «больше не будет» тоже запомним.
Тем временем газеты (уже вполне официально) объявили о том, что Бухарин, Рыков и некоторые из их сторонников арестованы. И советские «генералы» от литературы вновь забили в набат. 5 апреля было срочно созвано очередное общемосковское собрание писателей, на котором единогласно была принята резолюция:
«Советские писатели требуют суда над правыми отщепенцами Бухариным и Рыковым. Советские писатели образуют вокруг любимого Сталина живое кольцо преданности, бдительности и защиты».
А через два дня в очередной раз косвенным образом подтвердился факт неусыпного контроля над булгаковской перепиской. Не успел Михаил Афанасьевич отослать письмо, в котором сочинение пьес называлось «донкихотством», как с ним тотчас пожелало побеседовать высокое начальство.
О подлинной причине столь пристального внимания властей к творчеству Булгакова догадаться было нетрудно: ведь там (на самом «верху») хорошо помнили, что он собирался написать пьесу о Сталине. И вдруг такое категорическое заявление об отказе работать для театров! Значит, обещанной пьесы о вожде тоже не будет?.. Было от чего забеспокоиться.
Елена Сергеевна записывала:
«7 апреля.
Звонок из ЦК: зовут Мишу к Ангарову. Поехал.
Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий по полной безрезультатности. Миша говорил о том, что проделали с «Пушкиным», а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мишу правильную стезю. Между прочим, о «Минине» сказал: Почему вы не любите русский народ? — и всё время говорил, что поляки очень красивые в либретто».
Видный большевик М.А. Ангаров был на семь лет моложе Булгакова, литературой никогда не занимался. Однако это не помешало ему сходу начать учить приглашенного писателя тому что и как следует писать. Вывод из той «безрезультативной» беседы Елена Сергеевна сделала такой:
«Самого главного не было сказано… — что Мише нужно сказать и, вероятно, придётся писать в ЦК или что‑нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на своё положение безнадёжно. Его задавили, его хотят заставить писать так, как он не будет писать».
Эту дневниковую запись очень интересно дополняет агентурная сводка, в которой лубянскому начальству докладывалось о том, как оценивает своё состояние сам Михаил Булгаков. Агент приводил такие слова писателя:
