17 апреля «взяли» Карла Викторовича Паукера. Он возглавлял оперативный отдел ОГПУ, отвечавший за охрану членов политбюро и всех правительственных резиденций. В показаниях Паукера, вероятно, фигурировал и директор Большого театра Мутных.
Обо всём этом Булгаковы, конечно же, знать ничего не могли. На их глазах просто исчезали люди. Один за другим…
Это сейчас мы спокойно говорим о тех исчезновениях. И даже не видим в них ничего из ряда вон выходящего, говоря, что это год был такой — 37‑ой, иначе, мол, и быть не могло. А тогда о новых арестах сообщали тревожно‑взволнованным тишайшим шёпотом, только своим, самым проверенным.
21 апреля Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Слух о том, что с Киршоном… что‑то неладное. Говорят, что арестован Авербах. Неужели пришла Немезида и для Киршона?»
Запись от 22 апреля:
«Марков рассказывал, что в ложе (по‑видимому, на „Анне Карениной“) был разговор о поездке в Париж, что, будто бы, Сталин был за то, чтобы везти „Турбиных“ в Париж, а Молотов возражал».
23 апреля 1937 года первую страницу «Правды» украсила большая фотография. На ней были изображены Ворошилов, Молотов, Сталин и Ежов в момент их посещения строительства канала Волга‑Москва.
25 апреля — вновь о «врагах» и арестах:
«Были в Большом Театре. Когда шли домой, в Охотном ряду встретили Катаева (Вал.). Конечно, разговор о Киршоне. Есть слух, что арестован Крючков, секретарь Горького. Что натворил Крючков — не знаю, но сегодня он называется в „Веч[ерней Москве]“ грязным дельцом».
27 апреля главная партийная газета сообщила о разоблачении писателя Бруно Ясенского. В тот же день Елена Сергеевна записала:
«Шли по Газетному. Олеша догоняет. Уговаривал Мишу идти на собрание московских драматургов, которое открывается сегодня и на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал М[ихаила] А[фанасьевича] выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М[ихаила] А[фанасьевича]. Это вообще правда, но, конечно, М[ихаил] А[фанасьевич] ине думает выступать с этим заявлением».
28 апреля:
«Миша несколько дней в тяжком настроении духа, что меня убивает. Я, впрочем, сама понимаю, что будущее наше беспросветно».
А тяжёлый каток репрессий тем временем с неумолимой бесцеремонностью продолжал вкатываться в мир творческой интеллигенции. Каждый день приносил новые подробности. Запись от 30 апреля:
«Возвращаясь, встретили Тренёва. Он рассказал, что на собрании драматургов вытащили к ответу Литовского. „Зачем протаскивал всячески пьесы Киршоиа и Афиногенова?“ Этот негодяй Литовский вертелся, как на огне и даже кричал что‑то вроде — не я один!..
Вечером у нас Мелик с Мининой. М[ихаил] А[фанасьевич] развеселился, рассказывал смешные вещи».
Но 1 мая настроение изменилось:
«Утомительный, тяжёлый день… При встрече с… Леонтьевым рассказала ему о том невыносимо тяжёлом состоянии духа, в котором находится Михаил Афанасьевич последнее время из‑за сознания полной безнадёжности своего положения».
И тут же — новые отголоски грозных судилищ. На этот раз в дневнике упомянут ответственный работник Главреперткома, ещё недавно решавший судьбу «Ивана Васильевича»:
«…на собрании вытащили Млечина. Тот начал свою речь так:
— Вот здесь говорили, что я травил Булгакова. Хотите, я вам расскажу содержание его пьесы?..
Но ему не дали продолжать. Экий подлец!».
Бурные события, будоражившие литераторское сообщество, заставили и Булгакова задуматься о собственной судьбе. Ведь если разоблачают «врагов народа», столько лет мешавших жить и творить подлинным патриотам, то почему бы ни попробовать…
И вновь вспомнился он — главный читатель. 2 мая Елена Сергеевна записала:
«Сегодня Миша твёрдо принял решение писать письмо — о своей писательской судьбе. По‑моему, это совершенно правильно. Дальше так жить нельзя».
3 мая:
«М[ихаил] А[фанасьевич] весь день пролежал в постели, чувствует себя плохо, ночь не спал».
Причиной плохого настроения, по мнению Елены Сергеевны, могли быть и постоянные «нападки» со стороны окружающих:
«Один пристаёт с вопросами, почему М[ихаил] А[фанасьевич] не ходит на собрания писателей, другой — почему М[ихаил] А[фанасьевич] пишет не то, что нужно, третья — откуда М[ихаил] А[фанасьевич] достал экземпляр „Белой гвардии “, вышедшей в Париже…»
4 мая на первой странице «Правды» появилась большая фотография Сталина на трибуне Мавзолея во время праздничной демонстрации. А на последней странице скромно сообщалось о том, что Киршон и Афиногенов будут исключены из состава президиума и правления Союза писателей.
В тот же день в Государственном Камерном театре обсуждались итоги февральского пленума ЦК ВКП(б). Речь сразу пошла о том, что театр ставит не «те» пьесы, и что виновен в этом Таиров, главный режиссёр, не желающий замечать вражеских «лазутчиков», которые кишмя кишат вокруг.
Присутствовавший в зале Всеволод Вишневский взял слово и сообщил собравшимся о том, что…
«… через одну — западную — границу в течение 1936 года сделали попытку перейти границу 14 тысяч диверсантов и шпионов!»
Вот о чём, по словам Вишневского, следует трубить во все трубы. Вот кого надо разоблачать со сцены. Писатель призвал коллектив театра проявлять бдительность. Ежеминутно, во всём. И, прежде всего, в репертуаре.
5 мая заседание было продолжено. И сразу же в президиум передали записку от актрисы Алисы Коонен, которая сообщала, что покидает зал, потому что её муж, Таиров, почувствовал себя плохо, и она в данный момент вызывает врача.
А с трибуны продолжали лететь исступленно взбудораженные восклицания:
«— Проглядели вредительство!
— Проглядели шпионаж!!
— Проглядели работу диверсантов!!!»
Дневниковая запись от 7 мая:
«Сегодня в „Правде „статья П. Маркова о МХАТ. Ни одним словом не упоминает „Турбиных“».
И Булгаков стал сочинять письмо Сталину. Но при этом (с помощью обычной почты) продолжал информировать власти о своём ухудшающемся самочувствии. Те, в свою очередь, мгновенно реагировали на эти «сигналы»:
«8 мая.
Звонок по телефону в половину двенадцатого вечера. От Керженцева. Разыскивает М[ихаила] А[фанасьевича]. Потом — два раза… с тем же — из кабинета Керженцева…
9 мая.
Ну, что ж, разговор хороший, а толку никакого. Весь разговор свёлся к тому, что Керженцев самым задушевным образом расспрашивал: „Как вы живёте, как здоровье, над чем работаете?“ и всё в таком роде. А Миша говорил, что после всего разрушения, произведённого над его пьесами, вообще работать сейчас не может и чувствует себя подавленно и скверно. Что мучительно думает над вопросом о своём будущем, хочет выяснить своё положение. На что К[ерженцев] очень ласково опять же уверял, что всё это ничего, что вот те пьесы не подошли, а вот теперь надо написать новую пьесу, и всё будет хорошо.
