Про „Минина“ сказал, что он не читал ещё…
Словом — чепуха».
10 мая Булгаков продиктовал Елене Сергеевне письмо Борису Асафьеву, где была и такая строка:
«Вот уже месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением».
Как тут не вспомнить фразу из «Жизни господина де Мольера», описывающую состояние больного драматурга, который…
«… всё время хворал, хворал безнадёжно, затяжным образом, постепенно всё более впадая в ипохондрию, изнурявшую его!»
В том же письме Асафьеву говорилось и о ситуации с «Мининым и Пожарским» (дело в том, что после ареста директора Большого театра Мутных, о постановке этой оперы старались не вспоминать):
«Керженцев вчера говорил со мной по телефону, и выяснилось, что он не читал окончательного варианта либретто…
Дорогой Борис Владимирович! Вам необходимо приехать в Москву. Настойчиво ещё и ещё раз повторяю это. Вам нужно говорить с Керженцевым и Самосудом, тогда только разрешатся эти загадки‑головоломки с „Мининым“… (о том, что Мутных уже не директор Большого театра… Вы, конечно, уже знаете)».
А непредсказуемая жизнь продолжала подбрасывать нежданные события. А вместе с ними и лиц, которые изо всех сил пытались отвлечь Булгакова от мрачных мыслей и внушить ему, что всё идёт хорошо.
В мае 1937‑ого объявился очередной такой почитатель и защитник.
Добраницкий и другие
В дневнике Елены Сергеевны новый знакомец представлен так:
«… видимо, журналист, Добраницкий, кажется, так его зовут».
Вечером 14 мая он пришёл в гости:
«М[ихаилу] А[фанасьеви]чу нездоровилось, разговаривал, лёжа в постели. Тема Добраницкого — мы очень виноваты перед вами, но это произошло оттого, что на культурном фронте у нас работали вот такие как Киршон, Афиногенов, Литовский… Но теперь мы их выкорчёвываем. Надо исправить дело, вернувши вас на драматургический фронт. Ведь у нас с вами (то есть у партии и драматурга Булгакова) оказались общие враги и, кроме того, есть и общая тема — „Родина“ — и далее всё так же.
М[ихаил] А[фанасьевич] говорит, что он умён, сметлив, а разговор его, по мнению М[ихаила] А[фанасьевича], — более толковая, чем раньше, попытка добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу.
Лицо, которое стоит за ним, он не назвал, а М[ихаил]Афанасьевич]ине добивался узнать».
На следующий день Булгаковых навестил художник Владимир Владимирович Дмитриев:
«… был Дмитриев.
— Пишите агитационную пьесу!
М[ихаил] А[фанасьевич] говорит:
— Скажите, кто вас подослал?
Дмитриев захохотал.
Потом стал говорить серьёзно.
— Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо!»
Запись от 16 мая:
«М[ихаил] А[фанасьевич] в ужасном настроении. Опять стал бояться ходить один по улицам».
Когда на следующий день в «Правде» появилась статья «Троцкистская агентура в литературе», новые «доброжелатели» тут же повели разговоры том, что положение Булгакова может кардинально измениться. Для этого нужно лишь пойти и попросить, пойти и потребовать…
Реакция Михаила Афанасьевича была однозначно решительной:
«— Никуда не пойду. Ни о чём просить не буду.
И добавил, что никакие разговоры не помогут разрешить то невыносимо тягостное положение, в котором он находится».
20 мая «Правда» сообщила об исключении из рядов партии Афиногенова и Ясенского. 22 мая — та же участь постигла Киршона.
А Булгаков в эти дни с воодушевлением читал друзьям и знакомым главы из романа, о котором в дневнике Елены Сергеевны сказано, что он…
«… о Христе и дьяволе (у него ещё нет названия, но я его так называю для себя)».
Слух о том, что Булгаков сочинил что‑то на религиозную тему, быстро дошёл до кого следует. Чтобы образумить писателя, наставить его на путь истинный, на него «вывели» заведующего сценарным отделом киностудии «Ленфильм» А.И. Пиотровского. Вечером 20 мая он позвонил:
«.Хотел заказать М[ихаилу] А[фанасьевичу] сценарий. М[ихаил] А[фанасьевич] отказался. Но из любопытства спросил — „на какую тему?“— Антирелигиозную!»
23 мая к Булгаковым снова пришёл Добраницкий — почитать булгаковские пьесы:
«М[ихаил] А[фанасьевич] ушёл потренироваться ходить одному — как он сказал. А Добраницкий принялся за „Пушкина“. Через час я ему сказала, что у нас, в нашей странной жизни, бывали уже такие случаи, что откуда ни возьмись появляется человек, начинает очень интересоваться литературными делами М[ихаила] А[фанасьевича], входит в нашу жизнь, мы даже привыкаем к нему, и потом — он так же внезапно исчезает, как будто его и не бывало.
Тогда он… сказал:
— Вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать всё возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова».
1 июня газеты ошеломили новостью: застрелился видный военачальник Ян Гамарник.
Через четыре дня Елена Сергеевна отметила в дневнике:
«В „Советском искусстве“ сообщение, что Литовский уволен с поста председателя Главреперткома.
Гнусная гадина. Сколько зла он натворил на этом месте».
10 июня:
«Был Добраницкий, принёс М[ихаилу] А[фанасьевичу] книги по гражданской войне. Расспрашивает М[ихаила] А[фанасьевича] о его убеждениях, явно агитирует. Для нас загадка — кто он?»
А в дневнике Всеволода Вишневского в тот же день появилась запись:
«Пильняк кончил роман. Просит принять».
Новое произведение Бориса Пильняка называлось «Соляной амбар». О чём эта вещь?
Одного из героев романа, Климентия Обухова, советская власть отправляет в ссылку в сибирское село, где он работает на лесоповале. Казалось бы, ситуация вполне заурядная — ссылка для тогдашних советских людей давно уже стала делом привычным, заготовка леса — тоже. Но Обухова «ссылают» не в простое село, а в Шушенское — в то самое, где при царе отбывал ссылку Ленин, и где, как известно, будущего вождя лес валить не заставляли.
Обухов пишет домой письма, полные философских размышлений:
«… плохие романисты, действительно не зная, что делать с персонажем, убивают его, и это плохо для романа… Но, думается мне, что может быть — и должен быть — такой роман, где механическая смерть всех его героев будет самым закономерным концом. Это в том случае, если роман посвящён эпохе, которая гибнет закономерно. Одарил ли романист иль не одарил персонажей знанием того, что они жили в ситуации и поддерживали ситуацию, которая гибельна, — статистика смертей является закономерностью гибельной ситуации».
