Потрясающе пророческие строчки! Писатель чуть ли не открытым текстом заявлял читателям о том, что они являются героями эпохи, которая не просто гибнет, а «гибнет закономерно». Стоило вместо слов «роман» и «герои» поставить слова «страна» и «граждане», как сразу становилось ясно, какую судьбу предсказывал советским людям Борис Пильняк.
Да, «Соляной амбар» был написан эзоповским языком. Но те, кто помнил повесть «Красное дерево», сразу понимали, о чём идёт речь:
«Каждое дерево в отдельности — от столетнего кедра до малой сосенки — умирает под нашими топорами и пилами так скажем — безвременно. Но мы всё дальше и дальше выкорчёвываем деревья, — и это уже закономерность. Судьба отдельного дерева второстепенна».
И этот свой роман Пильняк понёс показывать… Всеволоду Вишневскому!
11 июня газеты довели до сведения читателей о предании суду группы высокопоставленных военачальников. Елена Сергеевна записала в дневнике:
«Утром — сообщение в „Правде“ — Прокуратура Союза о предании суду Тухачевского, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова, Путны и Якира по делу об измене родине.
М[ихаил] А[фанасьевич] в Большом театре на репетиции „Поднятой целины“…
Митинг после репетиции. В резолюции — требования высшей меры наказания для изменников».
А через три дня и уже негодующие писатели поместили в «Правде» свой гневный отклик:
«НКВД и товарищ Ежов раскрыли центр шпионов и мерзавцев… Писатели СССР требуют у Верховного суда расстрелять Тухачевского, Якира, Уборевича и других. В могилу им посылаем проклятия.
Вишневский, Фадеев, Вс. Иванов, Л. Леонов, Ф. Панфёров».
Аналогичное требование в тот же день поместила и «Литературная газета»:
«Не дадим житья врагам Советского Союза! Мы требуем расстрела шпионов!
Вишневский, Фадеев, Леонов, Федин, Шолохов, Толстой, Тихонов, Сурков, Безыменский, Сельвинский, Пастернак, Шагинян, Макаренко, Прокофьев, Асеев».
Военачальников, конечно же, расстреляли…
Выстрелы эти прогремели как бы совсем рядом с квартирой Булгакова. Ведь ещё не так давно (когда Елена Сергеевна была женой Шиловского) эти «враги народа» (Тухачевский, Уборевич, Корк и другие) часто бывали у них в гостях, сидели за одним столом, шутили, смеялись, спорили… Почему вслед за своими бывшими сослуживцами в тюремную камеру не угодил Евгений Шиловский, никто объяснить не мог. Обсуждать же эту тему вслух не решались…
Сегодня можно предположить, что экс‑командарм, ушедший на преподавательскую работу, видимо, просто выпал их поля зрения следователей. А подвергавшиеся жесточайшим пыткам бывшие сослуживцы о нём не вспомнили.
С врагами в ту пору разбирались быстро. Гораздо труднее было тем, кто оставался жить. Так, Илья Сельвинский, имевший уже несколько запрещённых пьес, с горечью писал 21 июня:
«Я самый настоящий неудачник, и все мои неудачи — лишь оборотная сторона моих побед… Не знаю, о чём писать дальше, за что взяться…»
А между супругами Булгаковыми разгорелся спор:
«Мы держали пари с М[ихаилом] А[фанасьевичем] третьего дня. Он говорит, что Добраницкого мы больше не увидим — не позвонит, не придёт».
22 июня 1937 года в гости к Булгаковым заглянул Ф.Н. Михальский, работник МХАТа, собиравшийся вместе с театром ехать на гастроли в Париж:
«Ну, конечно, разговор перебросился на Мишины дела. Всё тот же лейтмотив — он должен писать, не унывать. Миша сказал, что он чувствует себя, как утонувший человек — лежит на берегу, волны перекатываются через него».
Булгаков — «утонувший человек»? Тем, кому довелось тогда общаться с ним, трудно было в это поверить. То лето выдалось очень жарким. Булгаковы чуть ли не каждый день ездили на Москва‑реку, там купались, Михаил Афанасьевич катался на байдарке. А по вечерам шли ужинать в кафе «Журналист» или в ресторан Клуба мастеров искусств. И самым жизнерадостным, самым активным участником всех этих мероприятий был Михаил Булгаков — тот самый «утонувший человек», через которого «перекатываются волны».
Запись от 23 июня:
«Вечером явился Добраницкий. Я выиграла пари».
А через два дня произошла и вовсе неожиданная встреча:
«Вышли в город и тут же в Гагаринском встретили Эммануила Жуховицкого. Обрадовался, говорил, что обижен очень нами, что мы его изъяли, спрашивал, когда может опять придти? Условились на сегодняшний вечер, в десять часов…
Жуховицкий явился почему‑то в одиннадцать часов и почему‑то злой и расстроенный (М[ихаил] А[фанасьевич] объяснил потом мне — ну, ясно, потрепали его здорово в учреждении)».
О каком «учреждении» шла речь Елена Сергеевна не уточнила, но догадаться несложно — об НКВД.
«Начал он с речей, явно внушённых ему, — с угрозы, что снимут „Турбиных“, если М[ихаил] А[фанасьевич] не напишет агитационной пьесы.
М[ихаил] А[фанасьевич]:
— Ну, я люстру продам.
Потом о „Пушкине“: почему, как и кем была снята пьеса?
Потом о „Зойкиной“ в Париже: что и как?
Сказали, что уже давно не имеем известий.
Словом, полный ассортимент: расспросы, враньё, провокации».
Продолжал заглядывать к Булгаковым и художник Владимир Дмитриев. Тоже много говорил, много спрашивал, засиживаясь глубоко заполночь. Пришёл он и 2 июля:
«После обеда пошли на балкон и стали втроём забавляться игрой — пускали по ветру бумажки папиросные и загадывали судьбу — высоко ли и далеко ли полетит бумажка».
В 1937‑ом подобное времяпрепровождение легкомысленным баловством не считалось. Такие пришли времена, когда дальнейшая судьба практически любого советского человека была приравнена к стоимости папиросной бумажки, за благополучный полёт которой поручиться мог далеко не каждый.
Время репрессий
Июль Булгаковы провели под Житомиром — на даче у знакомых. Работая над либретто оперы о Петре Первом, Булгаков послал письмо в Москву — Якову Леонтьеву и его близким:
«,Дорогие друзья,
здесь прелестно! И вот, радуясь солнцу, речке, акациям, лицам, сладостному воздуху и надежде излечиться от утомления, и Люся, и я нежно вас целуем …»
Вернувшись в августе в Москву, Булгаковы обнаружили, что в столице мало что изменилось. Год 1937‑ой продолжал своё мрачное шествие. И продолжали исчезать люди. Но к этому успели уже привыкнуть. Раз кого‑то арестовывают, значит, есть за что — дыма без огня не бывает.
В дневнике Елены Сергеевны появились новые фамилии:
«… Аркадьев арестован…
