… писатель Клычков, который живёт в нашем доме, арестован. Не знаю Клычкова…
… слухи о писательских арестах. Какой‑то Зарубин, Зарубин, потом Бруно Ясенский, Иван Катаев, ещё кто‑то…
… арестован Бухов. Он на меня всегда производил мерзкое впечатление…
М[ихаил] А[фанасьевич] слышал, что в Ленинграде посажен Адриан Пиотровский».
Пожалуй, настало время спросить: а почему не «брали» Булгакова?
В самом деле, почему?
Может быть, не разрешал Сталин? Не давал санкции?
Может быть. Но, скорее всего, причина была в другом — писатель и так жил как бы в клетке, находясь под неусыпным надзором соглядатаев «битковых». А «одинокий волк» (когда он за решёткой) никому не страшен. Зато его присутствие (где‑то рядом, совсем под рукой) приятно щекочет самолюбие. Тираны, как известно, во все времена любили устраивать в своих дворцах экзотические зверинцы. Кто знает, может быть, именно поэтому опальный литератор и находился как бы на свободе?
Зато статус поднадзорного «волка» отразился на судьбах родственников Булгакова. Так, 15 августа позвонила Ольга Бокшанская и сообщила, что её…
«… в последний день не пустили в Париж. Почему — неизвестно».
Да и зачем это обсуждать? Одним разрешают выезжать за рубеж, а другим нет, одних арестовывают, других оставляют на свободе… Об этом тогда старались не говорить, прекрасно понимая, как это опасно. Да и совать свой нос в чужие дела у интеллигентных людей было не принято. Не зря же Воланд произнёс:
«Каждое ведомство должно заниматься своими делами»!
Одно из таких «ведомств» (Бюро секции драматургов Союза советских писателей) вспомнило о Булгакове и прислало ему запрос. Писатель ответил заботливым коллегам:
«Дорогие товарищи!
По возвращении моём в Москву я нашёл у себя письмо Бюро Драмсекции от 29.737, в котором Бюро запрашивает меня о работе моей над пьесой к 20‑летию Октября.
С большим сожалением я должен уведомить Бюро, что уже больше года я не занимаюсь сочинением пьес для драматических театров».
Кроме того, секция драматургов запрашивала, не нуждается ли Булгаков в каком либо виде помощи от Бюро. Об этом — слово Елене Сергеевне:
«… в ответ на вопрос о помощи написал, что помощь они могут оказать, если похлопочут о квартире в Лаврушенском и об авансе во Всероскомдраме (так как денег у нас нет ни копейки).
Такое же письмо Тренёву — председателю драмсекции.
Пошли во Всероскомдрам. Просьба об авансе. Очень милое отношение…»
17 августа:
«Звонок Тренёва утром. Письмо уже получено и, по‑видимому, произвело впечатление. Квартиры, конечно, не будет».
Однако последствия от письма всё‑таки были — к Булгакову тотчас направили надёжного «успокоителя». Вот запись в дневнике от 20 августа:
«После телефонного звонка — Добраницкий. Сказал, что арестован Ангаров. М[ихаил] А[фанасьевич] ему заметил, что Ангаров в его литературных делах (М[ихаила] А[фанасьевича]), в деле с „Иваном Васильевичем “ с „Мининым „сыграл очень вредную роль.
Добраницкий очень упорно предсказывает, что судьба Михаила] А[фанасьевича] изменится сейчас к лучшему, а М[ихаил] А[фанасьевич] так же упорно в это не верит».
В сентябре 1937 года Булгаков закончил работу над очередным либретто и 17 числа направил Керженцеву письмо:
«Прилагая при этом экземпляр оперного либретто „Пётр Великий“, сочинённого мною и сданного в Большой театр (согласно договорённости, по которой я обязался сочинять одно либретто в год для Большого театра), прошу Вас ознакомиться с ним».
А в дневнике Елены Сергеевны продолжали перечисляться «исчезавшие» лица:
«… арестован Литовский. Ну, уж это было бы слишком хорошо…
Слух, что арестован Киршон. М[ихаил] А[фанасьевич] этому не верит».
И вдруг 19 сентября явно обескураженная Елена Сергеевна записала:
«Дмитриев… говорил, что в Ленинграде видел Литовского».
Но не только о «врагах» и об «арестах» писалось в дневнике. Были записи и о самых обычных будничных событиях. Так, в конце сентября Калужский и Бокшанская, вытеснявшиеся Марианной Шиловской из дома в Ржевском переулке, наконец‑то справили новоселье. И Булгаковы…
«… поехали к Калужским на новую квартиру — на улице Кирова. Квартира приличная, только крутая лестница. Был Гриша Конский».
Даже простые повседневные дела не обходились в те годы без недреманного ока закадычного «друга Гриши».
Испанская тема
А Булгаков всё не оставлял попыток найти выход из создавшегося тупика. Елена Сергеевна записывала:
«Мучительные поиски выхода: письмо наверх? Бросить ли театр? Откорректировать роман и представить?
Ничего нельзя сделать. Безвыходное положение.
Поехали днём на речном трамвайчике — успокаивает нервы».
Даже в письмах, в которых речь шла о сугубо музыкальных делах Большого театра, Булгаков рассуждал о своей загубленной судьбе. Так, направляя 2 октября очередную весточку композитору Асафьеву, он вставил в неё строчки, явно предназначавшиеся не только адресату:
«За семь последних лет я сделал 16 вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно, и в доме у нас полная бесперспективность и мрак».
А 3 октября 1937 года в дневнике Елены Сергеевны приведено другое высказывание:
«М[ихаил] А[фанасьевич] сказал:
— Я работаю на холостом ходу… Я похож на завод, который делает зажигалки…»
Запись от 5 октября:
«Письмо от Вересаева, сообщает, что его материальное положение ухудшилось, просит вернуть долг — 1000 р., которые мы брали у него после мольеровского разгрома. М[ихаил] А[фанасье вич] отправил ему письмо по почте — о том, что завтра или сегодня вернёт, извинился за задержку».
В тот же день необходимую сумму заняли, долг вернули, и Елена Сергеевна подвела итог:
«Денег у нас до ужаса нет».
В том же письме Вересаеву Булгаков повторил расчёты, о которых сообщал Асафьеву:
«Недавно подсчитал: за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, и та была инсценировкой Гоголя! Наивно было бы думать, что пойдёт 17‑я или 19‑я.
Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии».
Любопытно содержание агентурной сводки, описывающей состояние Булгакова тех дней. Агент‑доносчик приводит такое высказывание писателя:
