«Мне все говорят о моих ошибках, и никто не говорит о главной из них: ещё с 1929‑30 года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой‑то человек, который вдруг советует пьесу снять, и её сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц».
А Елена Сергеевна заносила в дневник высказывание другого «агента»:
«9 октября.
Дмитриев. Говорил, что нужно написать новую картину в „Беге “, тогда пойдёт пьеса. Вздор какой!..»
И всё чаще врывались в жизнь отголоски репрессий:
«13 октября.
В газетах о снятии Бубнова с должности…»
Режим продолжал избавляться от нелояльных, от правых, левых и прочих, запятнавших себя общением с троцкистами. Эта тема была тогда очень актуальна. Не случайно в агентурной сводке так подробно говорится о том, как к политическим процессам относится писатель Булгаков:
«Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну, был процесс — троцкисты, ну, ещё будет — ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь своё суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных. Что бы ни происходило в стране, результатом всего этого будет продолжение моей травли».
Но вернёмся к дневнику Елены Сергеевны.
«16 октября
… долгий разговор с Керженцевым о „Петре“, о „Минине“. Смысл тот, что всё это надо переделывать…
23 октября.
Выправить роман (дьявол, мастер, Маргарита) и представить…
27 октября.
Миша правит роман…
5 ноября.
Пильняк арестован …»
Бориса Пильняка арестовали 28 октября 1937 года. На даче в Переделкино, где отмечался семейный праздник — трёхлетие сына. В десять часов вечера в доме появился незваный гость. Борис Андреевич хорошо его знал — не раз встречался с ним в советском посольстве в Японии. Лучезарно улыбаясь, гость мягко проговорил:
«— Николай Иванович срочно просит вас к себе. У него к вам какие‑то вопросы. Через час вы будете дома. Возьмите свою машину, на ней и вернётесь. Николай Иванович хочет что‑то у вас уточнить».
Пильняк поехал на встречу с Николаем Ивановичем, наркомом внутренних дел Н.И. Ежовым. С тех пор Бориса Андреевича Вогау, писавшего под псевдонимом Борис Пильняк, никто больше не видел. Он сгинул в казематах Лубянки.
Но он ли один? Вернёмся к дневнику Елены Булгаковой.
«11 ноября.
Оказывается, Добраницкий арестован».
Чем‑то, значит, не угодил «агент» Добраницкий новому начальству — людям Ежова. Но не зря говорят, что свято место пусто не бывает. Исчезнувшего «друга» Добраницкого тут же надёжно заменил другой не менее надёжный «друг», актёр Григорий Конский:
«Позвонил Конский — соскучился, — можно придти?
Пришёл, но вёл себя странно. Когда М[ихаил] А[фанасьевич] пошёл к телефону, Гриша, войдя в кабинет, подошёл к бюро, вынул альбом оттуда, стал рассматривать, подробно осмотрел бюро, даже пытался заглянуть в конверт с карточками, лежащий на бюро. Форменный Битков».
А вот запись от 12 ноября 1937 года:
«Вечером М[ихаил] А[фанасьевич] работал над романом о Мастере и Маргарите».
Обратим внимание, слово «мастер» — с заглавной буквы. Елена Сергеевна ещё не привыкла к тому, что своего героя Булгаков писал с маленькой буквы.
И вдруг — неожиданное предложение. Ещё летом вахтанговцы обратились с просьбой инсценировать роман Сервантеса. 24 июня Елена Сергеевна записала:
«Письмо от Кузы. Предлагает делать Мише „Дон Кихота“.
Булгаковы стали размышлять. Размышляли полгода.
1 декабря в дневнике появилась запись:
«Звонил Куза о „Дон‑Кихоте“. Браться?.. Не браться?.. Денег нет, видно — браться».
3 декабря (после посещения дирекции Вахтанговского театра):
«Мучительно подписывать договор. Торговались плаксиво. Деньги должны дать по частям».
7 декабря:
«Получили деньги, вздохнули легче. А то просто не знала, как жить дальше. Расходы огромные, поступления небольшие. Долги».
14 декабря 1937 года в Большом театре состоялась премьера оперы «Поднятая целина». Елена Сергеевна в тот же вечер записала:
«… на „Поднятой целине“ был Генеральный секретарь и, разговаривая с Керженцевым о репертуаре Большого, сказал:
— А вот же Булгаков написал „Минина и Пожарского“».
Михаил Афанасьевич тотчас отправил в Ленинград письмо Асафьеву:
«Дорогой Борис Владимирович!..
14 декабря я был приглашён к Керженцеву, который сообщил мне, что докладывал о работе над „Мининым“, и тут же попросил меня в срочном порядке приступить к переделкам в либретто, на которых он настаивает».
Работа вновь закипела.
Руководство Большого театра, недовольное тем, как реагирует на происходящее с оперой Асафьев, стало подыскивать нового композитора. Булгаков тут же послал новую телеграмму в Ленинград:
«Немедленно выезжайте Москву».
За этой телеграммой полетели другие, затем были посланы письма. 26 декабря Елена Сергеевна записала:
«Звонок из Ленинграда, но говорит не Асафьев, а жена его, и повторяет только одно — „Ваши письма расстроили Бориса Владимировича“. Михаил Афанасьевич сердился, говорил мне потом, что ни одно доброе дело не остаётся без наказания».
В канун нового 1939 года Булгаков слёг с гриппом. Болея, размышлял о трудной судьбе «Минина и Пожарского» и о туманном будущем «Дон Кихота». Ведь о ещё ненаписанной пьесе ему тоже говорил Керженцев — на той декабрьской встрече после премьеры «Поднятой целины». Елена Сергеевна записала тогда, что Платон Михайлович…
«О „Дон‑Кихоте“ сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовалась современная Испания. О, ччёрт!..»
В Испании, как известно, в тот момент шла гражданская война, в которой Советский Союз поддерживал республиканцев. Каким образом это должно было отразиться в булгаковской пьесе, понять было невозможно.
Вновь обратимся к агентурной сводке. В ней затрагивалась и испанская тема. Стукач‑доносчик передавал по начальству такие слова Михаила Булгакова:
