«ДОН КИХОТ. И если ты когда‑нибудь в состоянии малодушия вздумаешь склонить жезл судьи, то только из сострадания! Что ещё мне сказать тебе? Не будь грубым с низшими, Санчо, и, прошу тебя, перестань ты болтать, знай, что болтовня может довести тебя до виселицы…»
А теперь приглядимся к тому, как в «Дон Кихоте» описаны сами странствия хитроумного идальго (кстати, как много в них похожего на жизнь самого Булгакова).
Вот Дон Кихот, преисполненный рыцарского благородства, вступает в бой с «гигантами». Вот его награждают насмешками и тумаками… И вот перед ним появляется человек, чьё лицо закрыто забралом. Происходит короткая битва, и благородный рыцарь повержен. Он умирает.
Человек с закрытым лицом — это Сансон Карраско, бакалавр, называющий себя в целях конспирации рыцарем Белой луны. Именно он (носящий те же инициалы, что и у Кобы Сталина) и побеждает в поединке Дон Кихота.
В те годы слово «забрало» вызывало вполне определённые ассоциации — ведь про всех, кого арестовывала Лубянка, говорили, что их «забрали». Как не вспомнить в этой связи восторженное письмо, которое 21 августа 1936 года советские писатели отправили народному комиссару внутренних дел Генриху Ягоде:
«Мы гордимся вашей верной и самоотверженной работой, без промаха разящей врага!»
Не из этих ли слов родилась реплика, описывающая внешний вид соперника Дон Кихота:
«… огни плавают в его панцире и боевой отвагой горят его глаза — я вижу их в щели забрала!»?
Поверженный бакалавром Сансоном Карраско, рыцарь Печального Образа обращается к своему оруженосцу:
«ДОН КИХОТ. Ах, Санчо, Санчо! Повреждения, которые нанесла мне его сталь, незначительны. Также и душу мою своими ударами он не изуродовал. Я боюсь, не вылечил ли он мою душу, а вылечив, вынул её, но другой не вложил… Он лишил меня самого драгоценного дара, которым награждён человек, он лишил меня свободы! На свете много зла, Санчо, но хуже плена нету зла! Он сковал меня, Санчо… Смотри, солнце срезано наполовину, земля поднимается всё выше и пожирает его. На пленного надвигается земля! Она поглотит меня, Санчо».
Говоря о «повреждениях», которые нанесла странствующему рыцарю некая «сталь», Булгаков почти в открытую называл виновника всех своих несчастий — Иосифа Сталина.
Закончив писать «Дон Кихота» Булгаков вернулся в Москву и 7 августа 1938 года отправил в Лебедянь (оставшейся там жене) письмо, в котором, в частности, упомянул и о внезапно объявившемся Дмитриеве:
«Он обрушился на меня из Ленинграда с сообщением, что его посылают на жительство в Таджикистан. Сейчас он хлопочет через Москвина как депутата и МХТ о пересмотре этого решения, и есть надежда, что так как за ним ничего не числится, а жительство ему назначено, как мужу сосланной его жены, а также потому, значение его как большого театрального художника несомненно, участь его будет изменена».
Между тем один из ближайших друзей Булгакова, заместитель директора Большого театра Я.Л.Леонтьев, о Дмитриеве отзывался весьма нелестно:
«… на самом деле он — плохой человек, грубый, эгоистичный и чрезвычайно практичный».
Но Булгаковы по‑прежнему относились к нему как к старому приятелю, ценили в нём талант театрального художника и как ни в чём не бывало продолжали принимать у себя дома.
В тот же день (7 августа) уже поздно вечером Булгаков отправил жене ещё одно короткое письмо:
«Мой друг, сегодня, когда писал тебе днём письмо, узнал, что Станиславский умер».
Наступила осень.
4 сентября у себя дома Михаил Афанасьевич читал «Дон Кихота». Среди слушателей был и Дмитриев (с новой женой Мариной). Лубянка продолжала контролировать каждый шаг драматурга.
Новая пьеса произвела впечатление. Но и озадачила. Многие, по‑видимому, почувствовали то же самое, что чувствуем сегодня мы, когда читаем и перечитываем булгаковского «Дон Кихота». И это не ускользнуло от Елены Сергеевны:
«Явно понравилось!.. И, конечно, разговор о том, что всё прекрасно, но вот вместо какой‑то сцены нужно поставить другую… На лицах написан вопрос — как пройдёт, да под каким соусом, да как встретит это начальство и так далее».
10 ноября состоялось официальное представление пьесы театру. Елена Сергеевна записала:
«Днём были в Вахтанговском — в два часа было назначено чтение „Дон Кихота“. Встретили Мишу долгими аплодисментами, слушали (человек до ста, пожалуй) превосходно: вся роль Санчо, эпизод с бальзамом, погонщика — имели дикий успех, хохотали до слёз, так что Миша должен был иногда прерывать чтение. После финала — ещё более долгие аплодисменты. Потом Куза встал и торжественно объявил: „Всё! “, то есть никаких обсуждений. Этот сюрприз они, очевидно, готовили для того, чтобы доставить Мише удовольствие, не заставлять его выслушивать разные, совершенно необоснованные мнения».
А ровно за неделю до чтения «Дон Кихота» Булгаков выступил на вечере, посвящённом 40‑летию МХАТа. Елена Сергеевна не без гордости записала:
«Мише была устроена овация (именно это выражение употребляли все) и номер был блестящий. Все подчёркивают, что в этой встрече обнаружилось настоящее отношение к Мише — восторженное и уважительное».
Этот ли восторг от выступления Булгакова послужил поводом, или была какая‑то предварительная договорённость, но 9 сентября 1938 года в гости к нему нагрянули два мхатовца. Это посещение и положило начало последней, завершающей главе в жизни опального писателя.
Глава вторая
Судьба мастера
Батумский пастырь
Итак, в начале сентября 1938 года Булгакова посетили мхатовцы П.А. Марков и В.Я. Виленкин. Этот визит в дневнике Елены Булгаковой зафиксирован так:
«Пришли в одиннадцатом часу вечера и просидели до пяти утра… Они пришли просить М[ихаила] А[фанасьевича] написать пьесу для МХАТа.
— Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, это опасно для меня. Я знаю всё вперёд, что произойдёт. Меня травят, я даже знаю, кто. Драматурги, журналисты.
Потом М[ихаил] А[фанасьевич] сказал им всё, что он думает о МХАТе, все вины его в отношении М[ихаила] А[фанасьевича], все хамства. Прибавил:
— Но теперь уже всё это — прошлое. Я забыл и простил. (Как М[ихаил] А[фанасьевич] умеет — из серьёза в шутку перейти.) Но писать не буду…
Марков:
— МХАТ гибнет. Пьес нет… Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?..
М[ихаил] А[фанасьевич] сказал:
— Это, конечно, очень трудно… хотя многое мне уже мерещится из этой пьесы.
Они с трудом ушли в пять часов утра…»
В этом разговоре Булгаков был вполне откровенен и искренен. Последние годы жизни наглядно продемонстрировали полную бесперспективность практически всех его драматургических попыток. Сколько размышлений было об этом, сколько горьких слов высказано вслух в период откровений. Елена Сергеевна записывала:
