И вот теперь уже совсем не за горами эти самые «сорок восемь» лет должны были стать возрастом самого Михаила Булгакова.
«Он повторял, что в 1939 году он умрёт и ему необходимо закончить „Мастера… “, это была любимая его вещь, дело его жизни».
Так спустя годы писала Елена Сергеевна, снова и снова вспоминая о том, как Булгаков брал с неё клятву, что она не отдаст его в больницу, и что он умрёт у неё на руках. В письме брату Александру (написанном в январе 1961‑го), когда зашла речь о событиях давнего 1932 года, Елена Сергеевна вновь затронула эту тему:
«Он очень серьёзно повторял: „Поклянись“. И потом в течение нашей жизни несколько раз напоминал мне об этом. Я настаивала на показе врачу, на рентгене, анализах и т. д. Он проделывал всё это, всё давало успокоение, и тем не менее он назначил 39‑й год, и когда пришёл этот год, стал говорить в лёгком шутливом тоне о том, что вот — последний год, последняя пьеса и т. д. Но так как здоровье его было в прекрасном состоянии, то все эти слова никак не могли восприниматься серьёзно. Говорил он об этом всегда за ужином с друзьями, в свойственной ему блестящей манере, с светлым юмором, так что все привыкли к этому рассказу».
Самыми «неверующими» в приближение неминуемого финала были сыновья Елены Сергеевны, Евгений и Сергей, а также художник Владимир Дмитриев. Стоило им в очередной раз услышать упоминание («в лёгком шутливом тоне») о наставшем «последнем» годе жизни, как они начинали вышучивать «горе‑пророка», стараясь перевести разговор на другую тему.
Но поскольку Михаил Афанасьевич вновь и вновь возвращался к этой печальной теме, то приходилось принимать меры, и…
«… раз в год (обычно весной) я заставляла его проделывать всякие анализы и просвечивания. Всё давало хороший результат, и единственное, что его мучило часто, это были головные боли, но он спасался от них тройчаткой — кофеин, фенацетин, пирамидон».
Головные боли. Именно они и являлись тем нехорошим симптомом, который говорил о предрасположенности к роковому почечному заболеванию. Об этом можно было прочесть в любом медицинском справочнике:
«Болезнь тянется многие годы, больной жалуется на головные боли, сердцебиение и некоторые другие расстройства. Обычно увеличивается (гипертрофируется) сердце и расстраивается зрение».
Впрочем, к постоянным (порою весьма изнурительным) головным болям давно привыкли. На них просто перестали обращать внимание (благо, спасительная тройчатка всегда была под рукой). В письме в Париж, посланном Еленой Сергеевной 17 октября 1960 года брату Булгакова Николаю Афанасьевичу и его жене Ксении, есть такие слова:
«… к 1939‑му году он был прелестен и внешне и душевно».
Да и жизнь текла точно так же, как и раньше. И каждый день как всегда заканчивался далеко заполночь. 6 января, когда у Булгаковых заночевал Николай Эрдман, Елена Сергеевна отметила:
«Сегодня на рассвете, в шесть часов утра, когда мы ложились спать, засидевшись в длительной, как всегда беседе… когда Николай Робертович стал советовать Мише, очень дружелюбно, писать новую пьесу, не унывать и прочее, Миша сказал, что он проповедует, как „местный протоиерей “».
С гостями Булгаков шутил. Но когда посторонние расходились, снимал с себя весёлую шутливую маску, и…
Обратимся к «Жизни господина де Мольера», где описана подобная ситуация:
«И несомненно, что, помимо физических страданий, его терзала душевная болезнь, выражающаяся в стойких приступах мрачного настроения духа… В иные минуты им овладевало раздражение и даже ярость. В такие минуты он не мог собою управлять, становился несносным в общении с близкими…
Когда настроение духа становилось совершенно невыносимым, на помощь приходило вино, и небольшая компания…»
То, что слова, относящиеся к Мольеру, отражали состояние самого Михаила Афанасьевича, подтверждает и запись в дневнике Елены Сергеевны от 8 января 1939 года:
«.Вечером Мелики… играли на биллиарде. Миша очень развеселился, чему я очень рада, так как у него эти дни тягостное пессимистическое настроение духа».
Через три дня пришёл друг‑художник:
«Дмитриев был, нездоров, говорил, его вызвали повесткой в Ленинград, в НКВД. Ломал голову, зачем?»
И вдруг, резко оборвав пессимистическую хандру, Булгаков всерьёз взялся за написание пьесы, которую тут же объявил самой «последней».
Последняя пьеса
Фраза из дневника Елены Сергеевны от 16 января 1939 года:
«… после отдыха, вечером, Миша взялся, после долгого перерыва, за пьесу о Сталине».
Работал Булгаков неторопливо. Во‑первых, не хватало материалов. А во‑вторых, хотелось напоследок создать драматургический шедевр. Елена Сергеевна отмечала:
«if вчера и сегодня вечерами Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для будущих картин положения, образы, изучает материалы. Бог даст, удача будет!»
Не будем забывать, что произведение, которое сочинял Булгаков, было не просто посвящено вождю. Оно писалась к 60‑летию Сталина. О торжествах всесоюзного масштаба, приуроченных к 21 декабря 1939 года, все вокруг говорили с придыханием и восторгом. Вот почему всё, что создавалось к этому юбилею, становилось тем самым дорогим «яичком», которым так дорожат, если оно поспело ко Христову дню.
Прекрасно понимая, что своей пьесой он просто «обречён» попасть в «десятку», Михаил Афанасьевич решил на этот раз использовать ситуацию с максимальной для себя пользой. Дело в том, что квартира, где он жил, и которая поначалу так радовала всех, давно уже стала раздражать. К ней относились как к тесному неуютному временному пристанищу.
А тут ещё стали распространяться невероятные «квартирные» истории, связанные с именем вождя. Об одной из них даже Л. Фейхтвангер написал в своей книге о Москве 1937 года — в главе, посвящённой Сталину:
«О нём рассказывают сотни анекдотов, рисующих, как близко он принимает к сердцу судьбу каждого отдельного человека, — например… как он буквально насильно заставил одного чересчур скромного писателя, не заботящегося о себе, переехать в приличную, просторную квартиру».
Булгаков не относил себя к разряду «не заботящихся о себе», и потому без всяких стеснений выставил условие:
«Миша сказал — „капельдинером в Большом буду, на улице с дощечкой буду стоять, а пьесу в МХАТ не дам, пока они не привезут мне ключ от квартиры “».
В другой раз он выразился ещё резче:
«— Я не только что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру».
МХАТ квартиру обещал. Четырёхкомнатную. Но Булгаков этим посулам не верил.
1 февраля все центральные газеты сообщили о награждении писателей орденами. Елена Сергеевна записала в дневник:
