«.Награждены, за малым исключением, все сколько‑нибудь известные».
Даже 26‑летний поэт Сергей Михалков (он жил как раз над Булгаковыми — этажом выше), едва начинавший свой творческий путь, и тот получил орден. Илья Сельвинский, который всюду, где только можно, заявлял о том, что его притесняют, не печатают, не берут пьес и так далее, тоже стал орденоносцем.
А Булгаков попал в категорию «за малым исключением», то есть оказался в числе тех, кого награждение не касалось. Это его не удивило: он ведь не сидел в президиумах писательских «совещаний», не лез на трибуны, чтобы славить вождей или требовать расстрела для «врагов народа». И всё‑таки… В глубинах его души наверняка поселилась ещё одна горькая обида…
Об этом очередном «щелчке» по писательскому самолюбию супруги Булгаковы, видимо, и говорили в конце февраля, что тотчас отразилось на самочувствии:
«Сегодня днём больна вдребезги из‑за вчерашней бессонной ночи…
У Миши — сильные головные боли. Серёжа прогревал ему синей лампой голову».
И вдруг неожиданный вызов в Комитет по делам искусств. От Булгакова потребовали объяснений по поводу «Дней Турбиных», поставленных в Лондоне. Елена Сергеевна записала:
«Что такое? Что за акция?.. С этим — продолжение тяжёлых разговоров о нестерпимом Мишином положении, о том, что делать?»
Служба в Большом театре тоже удовлетворения не приносила. А уж мелкие «уколы», «щипки» выносить было и вовсе унизительно. Настроение становилось ещё мрачнее. И…
Пьеса о Сталине была решительно отложена в сторону. Булгаков вновь обратился к своему «последнему» роману. Запись от 28 февраля:
«Миша сидит вечером над романом („Мастер и Маргарита“), раздумывает».
На следующий день — то же самое:
«Вечером Миша — над романом».
2 марта:
«Вечером — Миша — роман».
А 7 марта Булгаковых на улице догнал драматург Константин Тренёв. Он жил в одном доме с Булгаковыми, был автором широко известной в ту пору пьесы «Любовь Яровая» и занимал, как мы помним, ответственный пост в Союзе писателей. Завязавшийся на ходу разговор Елена Сергеевна, вернувшись домой, занесла в дневник. Первым заговорил Тренёв:
«… спросил, что делает Миша с пьесою своею? — Ничего. У него никакой веры в то, что его пьеса может пойти.
— Напрасно, напрасно. Сейчас такое время… Хотят проявить смелость… У меня был разговор о вас и в ЦК и в Комитете… Надо нам непременно повидаться… Приходите к нам на этих днях…
Миша сказал мне: „Я же ещё пойду кланяться?! Ни за что“».
Как явное продолжение того уличного разговора в квартире Булгаковых появился гость. 10 марта Елена Сергеевна записала:
«… часов в десять вечера… пришёл Гриша Конский (после телефонного звонка). Просьба прочитать роман. Миша говорит — я вам лучше картину из „Дон‑Кихота“ прочту. Прочитал, тот слушал, хвалил. Но ясно было, что не „Дон‑Кихот“ его интересовал. И, уходя, опять начал выпрашивать роман хоть на одну ночь. Миша не дал».
На следующий день Булгаков отправил письмо Вересаеву. В дневнике Елены Сергеевны оно прокомментировано так:
«… в нём текст соглашения между ними обоими по поводу пьесы „Пушкин“.
Да, повинен Викентий Викентьевич в гибели пьесы — своими широкими разговорами с пушкинистами об ошибках… своими склоками с Мишей».
Роковая черта
Тем временем в жизни Булгакова возник момент весьма и весьма драматичный — ведь приближался март. Тот самый роковой месяц март, приход которого ожидался с таким трепетом, а возможно, и страхом. В том же письме Вересаеву (от 11 марта) Михаил Афанасьевич, в частности, с печалью констатировал:
«… у меня, как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль всё время устремляется к одной мрачной теме о моём положении, а это утомительно для окружающих.
Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пройдёт ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И, пожалуй, я добился значительных результатов.
Одним из последних моих опытов явился „Дон‑Кихот“ по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он и лежит у них и будет лежать, пока не сгниёт, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжён разрешающею печатью Реперткома…
Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа.
Всё‑таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог».
Между тем до дня, когда — в полном соответствии с этим «смутным желанием» — от Булгакова потребуют предъявления окончательного «итога», было уже рукой подать. 14 марта Елена Сергеевна записала:
«Миша пришёл домой совершенно разбитый нравственно…»
И хотя причиной внезапной «разбитости» были всего лишь «эти вечные однообразные мхатовские разговоры», возникшие после очередной читки «Дон Кихота», взвинченно‑напряжённое состояние самого Булгакова тоже не следует сбрасывать со счетов. Календарь‑то показывал 14‑е.
14 марта.
В этот день (если по новому стилю, то 26‑го) исполнялось 32 года со дня смерти отца. А это означало, что очень скоро — 31 марта (по старому стилю, а если по новому, то 12 апреля) должна была наступить и его собственная кончина. Отсюда и состояние потерянности, нравственная разбитость.
А жизнь продолжала идти как ни в чём не бывало. И в самочувствии тоже не происходило никаких изменений. Во всяком случае, в дневнике Елены Сергеевны не зафиксировано ничего из ряда вон выходящего. 16 марта отправились в гости:
«Миша вечером у Фёдоровых — винт».
Вечер следующего дня тоже провели в гостях:
«Мне было весело… Но Миша был в полном отчаянии, говорит, что больше никуда не хочет ходить, вечера — потерянные, разговоры пустые и, главное, — фальшивые».
Булгаков изо всех сил старался отвлечь себя от не покидавших его мыслей о стремительно приближающемся финале, от жуткого ощущения, что старуха‑смерть караулит его за каждым поворотом.
Видимо, прекрасно понимая, в каком состоянии он находится, 22 марта Борис Эрдман (театральный художник, родной брат драматурга) пригласил Булгаковых в Клуб писателей — хоть немного развеяться. И тревожную печаль тут же как ветром сдуло:
«Прелестно ужинали — икра, свежие огурцы, рябчики… Миша и Борис Робертович играли на биллиарде … причём Миша выиграл. Потом встретили Михалковых и с ними и с Эль‑Регистаном пили кофе. Эль‑Регистан рассказывал интересные случаи из своих журналистских впечатлений, а Михалков говорил, как всегда, очень смешные и остроумные вещи. Миша смеялся, как Серёжка, до слёз.
