«… необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины…»
Если бы Луначарский (скончавшийся в 1933‑ем) мог прочесть «Батум», он наверняка повторил бы то же самое.
А вот какую реплику Булгаков вложил в уста одного из персонажей пьесы (не важно, что персонаж этот «отрицательный»):
«ГУБЕРНАТОР. Прямо на карту не могу смотреть… Как увижу „Батум“, так и хочется, простите за выражение, плюнуть».
И это говорилось о городе, который считался революционной колыбелью вождя.
Но вернёмся к финальному сну.
Итак, сбежав из сибирской ссылки, Сталин прибывает в Батум. Прибывает, чтобы тотчас заснуть. Это «засыпание» главного героя под занавес пьесы можно понять и так: всё, что произойдёт со Сталиным (и со страной) в дальнейшем (после «героического» батумского периода), — это уже сон, тревожный, кровавый, а потому невероятно страшный. Мысль по тем годам невероятно смелая.
Написав «Батум», Булгаков как бы завершал свою сталинисту. В неё — весь жизненный путь генсека. В самом деле, «Батум» — это юность вождя. Хлудов из «Бега» — это Сталин в разгар гражданской войны. Аллилуя из «Зойкиной квартиры» — это Сталин в период НЭПа. «Полоумный Журден» — это Сталин в конце 20‑х годов. Бунша из «Сна инженера Рейна» — это великий вождь в середине 30‑х.
«Батум» (по своему содержанию) эту сталиниану начинает, а по времени написания завершает.
Булгаков превзошёл самого себя, создав иносказательный шедевр. Из тончайших и невероятно колких намёков он соткал большевистскому «королю» внешне безукоризненный верноподданнический наряд.
24 июля Елена Сергеевна записала:
«Пьеса закончена! Это была проделана Мишей совершенно невероятная работа… Прямо непонятно, как сил хватило у него. Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра».
Через три дня в помещении Художественного театра проходило заседание Свердловского райкома партии. Булгакову предложили прочесть пьесу членам райкома. За драматургом прислали машину. Перед самым выездом вновь разразилась гроза. Елена Сергеевна впоследствии вспоминала:
«Когда подъехали к театру — висела афиша о читке „Батума “, написанная акварелью, — вся в дождевых каплях.
— Отдайте её мне! — сказал Миша Калишьяну.
— Да что Вы, зачем она Вам? Знаете, какие у Вас будут афиши? Совсем другие!
— Других я не увижу».
Партаппаратчики встретили пьесу хорошо, если не сказать, превосходно. Впрочем, иного и ожидать было нельзя — произведение‑то о самом Сталине! Елена Сергеевна отметила:
«Слушали замечательно, после чтения очень долго, стоя, аплодировали. Потом высказыванья. Все очень хорошо. Кальшьян в последней речи сказал, что Театр должен её поставить к 21 декабря».
1 августа своё отношение к «Батуму» высказали и в Комитете по делам искусств:
«Звонил Калишьян, что пьеса Комитету в окончательной редакции — очень понравилась и что они послали её наверх».
Ознакомился с «Батумом» и вернувшийся из очередной поездки за рубеж В.И. Немирович‑Данченко. Елена Сергеевна записала:
«Ольга мне сказала мнение Немировича о пьесе: обаятельная, умная пьеса. Виртуозное знание сцены. С предельным обаянием сделан герой. Потрясающий драматург».
Немирович‑Данченко принялся наводить справки о том, как принят «Батум» «наверху». Ему ответили, что никаких сведений о пьесе пока не поступало.
Дневниковая запись от 3 августа:
«Звонил инспектор по репертуару некий Лобачёв — нельзя ли прочитать пьесу о Сталине, периферийные театры хотят её ставить к 21 декабря».
7 августа позвонил режиссёр Судаков (перешедший работать в Малый театр):
«Звонок Судакова — страшный вой. Как получить пьесу, чтобы дублировать её. МХАТ не смеет только себе забирать! Вся страна должна играть! И всё в таком роде. А под всем этим — готов себе локоть укусить, что упустил пьесу тогда весной…»
Тем временем во МХАТе решили «для сбора и изучения архивных документов» послать в Грузию специальную творческую бригаду. Возглавить её поручили Михаилу Булгакову.
Поездка в Батуми
К тому времени уже было принято решение о том, чтобы Батум называть на грузинский лад — Батуми. Но к новому слову ещё не привыкли, и столицу солнечной Аджарии продолжали именовать по‑старому
8 августа 1939 года Елена Сергеевна записала в дневник:
«Утром, проснувшись, Миша сказал, что, пораздумав во время бессонной ночи, пришёл к выводу — ехать сейчас в Батум не надо».
На следующий день состоялась встреча Булгакова с Немировичем‑Данченко, после которой Владимир Иванович сказал Ольге Бокшанской…
«— Лучше всего эту пьесу мог бы поставить Булгаков».
9 августа пришёл очередной запрос:
«Вечером письмо от Загорского из Киева — просит пьесу Театр Красной Армии. А утром сегодня звонил какой‑то киевлянин, просил дать ему пьесу, чтобы он перевёл её на украинский язык для Киева».
10 августа принесли телеграмму:
«Телеграмма от Дмитриева — не поехать ли ему в Тифлис встречать пас, а оттуда уже вместе в Батум. Миша, но совету Калишьяна, ответил, чтобы ехал прямо в Батум».
Художнику Дмитриеву было поручено оформить будущий спектакль. Однако трудно отделаться от ощущения, что и на этот раз НКВД, боясь оставить Булгакова без присмотра, спешило пристроить рядом с ним своего человека.
Запись от 11 августа:
«Вечером звонок — завлит Воронежского театра, просит пьесу — „её безумно расхваливал Афиногенов“.
Сегодня встретила одного знакомого, то же самое — «слышал, что М[ихаил] А[фанасьевич] написал изумительную пьесу». Слышал не в Москве, а где‑то на юге».
13 августа:
«Укладывались. Звонки но телефону: из Казанского театра некий Варшавский — о новой пьесе. „Советское искусство“ просит М[ихаила] А[фанасьевича] дать информацию о своей новой пьесе: „наша газета так следит за всеми новинками… Комитет так хвалил пьесу…
Я сказала, что М[ихаил] А[фанасьевич] никакой информации дать не может, пьеса ещё не разрешена.
— Знаете что, пусть он напишет и даст мне. Будет лежать у меня этот листок. Если разрешение будет, я напечатаю. Если нет — возвращу Вам.
Я говорю — это что‑то похоже, как писать некролог на тяжко заболевшего человека, но живого.
— Что вы?! Совсем наоборот…
Неужели едем завтра!!
Не верю счастью».
